Мы же взрослые люди
Шрифт:
Нина смотрела то на стол, то на раковину, искала слова для ответной реплики. Но вместо ответа она вернулась к Ринату и села за стол. Улыбнулась.
– Ты знаешь, я раньше фантазировала: вот если бы можно было в одном моменте застрять навечно. Как будто есть такая опция. Тебе говорят: ты ведешь себя хорошо, поэтому мы можем тебе устроить вечную кому, в которой ты будешь постоянно пребывать в каком-то уже пережитом моменте жизни. Это воспоминание находят в голове и замыкают так, что оно у тебя бесконечно повторяется. Какой момент выбрала бы
– Я бы какой-нибудь спокойный выбрал. Например, когда я сплю крепко и мне снятся разные сны. То, что сходу приходит. А ты что бы выбрала?
– Я перебирала разные моменты. Мне бы хотелось те, когда я максимально чувствую жизнь. Когда все ощущения на максимуме. Одним из вариантов был тот лифт. После дачи. Когда мы с тобой вдвоем поднимались. Но сейчас он уже не подходит. Сейчас надо заново искать.
– Почему не подходит?
– Слишком много уже другого связано с тем лифтом. Слишком много боли.
ЛЮБОЙ ВОПРОС
– Я могу задать любой вопрос?
Нина молчала, замерев как струна.
– А давай. Но я потом тоже задам любой вопрос. Ок?
– Хорошо. Договорились. Итак. Я спрашиваю?
– Угу.
– Почему ты в меня влюбилась? Тогда летом.
– Хм. Так сложно ответить. Особенно после всего, что успело случиться после.
– На то и игра, что простой вопрос не задашь. Постарайся честно ответить.
– Я написала десяток писем тебе, где пыталась объяснить, почему. Но все они были неправдой. То, что со мной случилось, похоже на торт. Где каждый слой – один пласт причин. Верхние розочки понятны. Но разве можно судить о торте только по виду розочек? Бытовой пласт более-менее понятен, но я уверена, что не только он там был. Воспоминания – как пропитка. Но торт хорош тем, что ты ешь его не по слоям, а от самого дна до самого верха разом. И вместе с пропиткой. И тогда понимаешь замысел целого.
– И в чем замысел целого?
– Не знаю, судьба, что ли. Я вдруг оказалась частью этого торта тоже. Одним из ингредиентов. И все – привет.
– Шоколадный хотя бы?
– Что?
– Торт, – Ринат подмигнул Нине.
– Все скажи тебе. Это уже второй вопрос. А сейчас моя очередь.
– Хорошо. Клянусь говорить правду и ничего кроме правды.
– Почему ты не полюбил меня тогда?
– С чего ты решила, что не полюбил? Я этого не говорил.
– Просто напоминаю тебе: я не дура.
– Я так часто слышал эти слова «я люблю тебя» от случайных женщин, что сами слова для меня уже не значили ничего, кроме «я хочу секса с тобой». Я считал, что ты потерялась. Что за любовь принимаешь что-то ложное. А на самом деле потерялся я.
– Но если ты сам любил, то какая разница.
– У меня был свой торт… – Ринат
– А что для тебя любовь? Ты говоришь о той любви, которая ко всему человечеству, к птичкам? Мне не совсем понятно. Есть какая-то разница между этими любовями? Каждый из нас хочет быть любимым, чтобы еще кто-то любил тебя помимо тебя. Потому что тогда ты вроде бы больше стоишь в этой жизни. Даже для себя стоишь. Вот все говорят про эту любовь, чтоб ее. Про то, что она к ближнему, к себе, что настоящая любовь всеобъемлюща. Но знаешь, что я думаю, это такой вид обмана себя. Способ себя как-то утешить. Ведь по сути – жизнь фиговое нечто. И любви никакой нет. Никто тебя никогда не будет любить так, как надо. И ты тоже не будешь так, как кому-то надо.
– Нина, а как? Как тебе надо?
Нина задумалась.
– Надо чтобы сильнее, чем я себя, – сказала она понуро.
– Если сильнее, чем ты, то это уже не человека любовь нужна, а Бога. Когда в жизни все катится в пропасть, ты видишь, насколько то, что тебе дорого, мелко по сравнению с этой пропастью – как горошины, которые катятся и катятся себе вниз. И ты сам горошина. И другие горошины тебе не могут помочь остановиться. Спасти тебя может только что-то большее. Какая-то б'oльшая, чем людская, сила. Б'oльшая, чем людская, любовь. Ты жаждешь того, чтобы сама жизнь любила тебя. Чтобы сам Бог протянул руку и поймал все твои горошины, не дав им упасть в пропасть.
– И что же делать? – тихо, сдавленно сказала Нина.
Она скруглилась, ссутулилась, будто вот-вот превратится в маленькую горошину.
Ринат подошел к ней и обнял за плечи. Осторожно, по-братски. Прикоснулся лбом к затылку.
– Я тебе все это сказал, – прошептал он на ухо, – потому что я сам такой. Я тоже горошина. И тоже качусь в ту самую пропасть. Но ты – одна из моих горошин. А я одна из твоих. Все остальное детали. Но у нас так, Нина. Мы, конечно, дурбалаи оба. Я понятно, но и ты тоже. Сечешь?
Оба так и сидели замерев. По щеке Нины стекала ее слеза, а следом догоняла слеза Рината.
УЖИН В ЛЕСУ
Горошины горошинами, но жизнь имеет ужасное свойство течь дальше. Утекает все хорошее, утекает все плохое. Нина уже вторую неделю жила у Рината. Это был какой-то особенный, хрупкий и трепетный быт. Каждый относился к другому как к хрустальной вазе, у которой на самом видном месте пошла большая трещина. Боялись задеть, осторожничали, церемонничали. А вечерами выслушивали друг друга. Разговоры становились все длиннее, все глубже, все откровеннее. Возможно, помогало вино, возможно, ночь, возможно, глубокое страшное одиночество каждого.