Мы живём на границе

Далека дорога твоя…Далека, дика и пустынна…Эти даль и глушь –Не для слабых душ… Далека дорога твоя…ХIХ век. Из песен американской границы.

Идея этой книги родилась в начале лета 2005 года.

С экрана истерично вопили об одиннадцати пропавших без вести соотечественниках "жители чеченской

станицы Бороздиновская", демонстративно выселившиеся в Дагестан – подальше от "русского произвола". Жаловались на "несправедливое отношение" люди, при молчаливом одобрении и попустительстве которых в 1990-1994 годах было убито в Чечне до 30 тысяч и изгнано из своих домов – почти четверть миллиона русских… А мне все хотелось спросить: что это за невероять – ЧЕЧЕНСКАЯ СТАНИЦА с русским названием "Бороздиновская"? Станица – это поселение русских казаков…

ТАК ГДЕ ЖЕ НАСТОЯЩИЕ ХОЗЯЕВА ПОКИНУТЫХ ЧЕЧЕНЦАМИ ДОМОВ ?..

Спросить было не у кого…

В конце 90-х годов я читал старую "Роман-газету" Ни названия произведения, ни фамилии автора я не помню. Врезалось в память только, что это был вроде бы один из "деревенщиков" со всеми им присущими достоинствами: заунывностью, неподвижностью сюжета, назидательностью и патетичностью изложения. Но один эпизод мне запомнился: как в 30-х годах мальчишка из казачьей семьи приводил домой друга-ингуша, а старая бабуля, помнившая еще, как горцы устраивали набеги на станицы и как отбивались казаки, осторожно спрашивала внука: "Он хучь мирнай?" – имея в виду, признает ли мальчишка-ингуш русскую власть… А казачонку было стыдно за "отсталую" бабку и он внушал ей, что те времена давно ушли в прошлое…

Бабуля оказалась права. Спустя полвека станицам казаков снова пришлось изведать все прелести соседства с так ничему не научившимися, свирепыми и жестокими "абреками", изменившими волчьим заветам предков-грабителей только в вооружении: вместо кремневых винтовок и коней – автоматы и джипы… Они сидели тихо, пока русские были сильны. И ждали своего часа.

Я писал книгу для подростков. Это "просто" приключенческая повесть с погонями, стрельбой, тайнами, дружбой и враждой. Но мне хотелось бы, чтоб мальчишки и девчонки из центральных областей России поняли: мир, о котором я пишу, мною – увы! – не выдуман. До него – полсуток поездом и он не отделен от нас никакими "временами". Я не выдумал ни одного эпизода повести, ни одного героя – положительного или отрицательного. Да, я перемещал их, как фигурки по шахматной доске, я давал им новые имена и фамилии, скреплял новыми, не существующими в жизни, связями и разрывал старые – каюсь, чтобы было интересней читать и легче писать. Но этот мир – РЯДОМ. Он ждет за порогом квартиры, за калиткой дома. От него не спрятаться за песенками "Фабрики звезд" или экраном компьютера, не скрыться под мамин подол или справку о непригодности к воинской службе.

Мошки с болот налетело полным-полно, она толклась бестолково возле косо висящего керосинового фонаря, разлеталась, давала, место другим тучам, снова налетала… Бессмысленное и равномерное движение гипнотизировало, и в какой-то момент Глеб понял, что спит… и видит все это во сне – и фонарь, и мошкару, и откинутый полог палатки. Он покачал головой и выдернул себя из сна.

Все осталось. Глеб покачал головой, потянулся и, подхватив рукой фляжку, вылил себе на голову остатки воды. Она была теплая, но все-таки стало чуть легче.

Ночь была дурная, душная и тихая. Небо чистое, звездное, но где-то за северо-западным краем горизонта урчал и. урчал гром, словно кто-то перекатывал по. дну жестяной

бочки большой камень. Липкий воздух обволакивал, как мокрая простыня. Глеб позавидовал ребятам, которые сейчас дрыхнут по палаткам, спихнув в ноги, простыни, расстегнул четвертую пуговицу камуфляжа и подул за ворот. Потянулся еще раз, взглянул на часы. Было полтретьего, самый глушняк по времени, когда засыпают даже страдающие бессонницей… наверное… Сам Глеб за все четырнадцать лет так и не познакомился с тем, что это такое.

Он поднялся со складного стула, вышел наружу. Тут было немного полегче, ощущалось движение воздуха, и Глеб подумал: дождь все-таки будет к утру, как бы не с бурей – накатит во все небо, засвистит-завоет, трава пойдёт волнами, а потом ахнет… Бегать в такую погоду – убийство, ноги разъезжаются, думаешь только о том, как бы не упасть. Но Лукаш не отменит пробежку, даже если с неба вместо дождя польется напалм. Железный мужик, и на все один ответ: "Вас никто не заставлял, сами приехали, казачня!"

Ну а что? Все правильно, сами приехали.

Он прошелся мимо ряда палаток – широко распахнутые входные подоги, наглухо затянутые противокомариные сетки. Комарам тоже не леталось – сидели на этих сетках, вяло шевелили крыльями. Внутри кто-то похрапывал, кто-то похныкивал, кто-то – сбивчиво разговаривал во сне. Где б подошел к флагштоку, тронул его, пощелкал по фалу. До смены часового оставалось еще полчаса. Скорей бы, хоть немного с кем-то поговорить. Да и заступает Серб.

Глеб немного постарался между палаток, потом прошел к спортснарядам, держа в поле зрения вход в палатку дежурных. С разбегу заскочил на брусья, лениво сделал десяток махов, спрыгнул. Хотел подойти к турнику, но передумал и, сходив в палатку за фляжкой, набрал из крана скважины холодной воды. Кран как всегда фыркал и плевался, но это было даже приятно. Еще приятней было бы сейчас вылезти из формы и влезть под кран. Но Глеб был уверен, что именно в этот момент появится кто-нибудь из начальства.

Ночью у дежурного никаких развлечений. Только смены часовых, да путешествия к туалету заспанных прочих обитателей лагеря. Ну примерно до часа еще туда-сюда мотаются взрослые – то один, то другой. Но в третьем часу ночи лагерь вымирает.

– Глебыч, не пора?

Глеб обернулся и встретился взглядом с перекошенной от зевоты рожей Костьки Бряндина. Тот еле держался на ногах, зевал с хряском, придерживая, локтем РПШ[1], кубанка лихо держалась на ухе.

– Иди, погуляй, – строго сказал Глеб, – еще до фига времени. А то пока ты тут со мной треплешься, диверсанты всех в палатках подушат.

– Шел бы ты, – уныло сказал Костька, но пошёл сам – неспешно и устало. Хотя Глеб с ним поменялся бы. Ему осталось всего минут пятнадцать – и на боковую, аж на целых четыре часа. А ему куковать до утра.

– Ку-ку, – достаточно громко сказал Глеб и зевнул.

Нет, "на хорошем счету" – это понятие растяжимое. Вот которые самые раздолбаи, они где? Спят сейчас в родных постельках. Четыре часа в день оттрубят на уборке родных школ или чего там – и свободны. А остальные тут. По двадцать четыре часа в сутки в античеловеческих условиях. И так уже полмесяца, и еще неделю так же… А самым-самым – пожалте, особая честь: ночные дежурства.

Стоит ли? Глеб хрюкнул. Ее ли бы ему сейчас предложили поменяться местами с одним из тех, кто остался дома… он бы даже и разговаривать не стал.

Или ты казак – или баба. Тут тоже сам выбираешь, а значит – и ныть нечего. Хотя… насчет баб. Глеб покосился на третью палатку. Вон они. Амазонки, блин.

– Дежурный!

– . Я? – отреагировал Глеб раньше, чем понял, что его окликнули. Развернулся, как на пружинах, подскочил к вышедшему из палатки Скибе, вскинул ладонь к кубанке:

– Господин войсковой старшина[2], за время…