Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России

Гордин Яков Аркадьевич

Между одиннадцатью и двенадцатью часами было предпринято следующее: Пущин послал приехавшего Розена в Финляндский полк, послал Кюхельбекера искать Трубецкого, Рылеев с Репиным — на исходе двенадцатого часа — поспешили к финляндцам, на помощь Розену. То есть продолжался активный процесс собирания сил. До прихода подкреплений предпринять что-либо иное было невозможно.

После короткого появления Петра Бестужева стало ясно, что вот-вот должен подойти Гвардейский экипаж.

Площадь была вся уже заполнена народом.

В это время перед фасом каре, обращенным к строящемуся собору, появился Милорадович…

Чтобы подъехать к каре, ему надо было миновать цепь, выставленную восставшими. В следственном

деле унтер-офицера Александра Луцкого сказано: "По приходе на Петровскую площадь он, Луцкий, был из колонны мятежников отряжен Александром Бестужевым для содержания цепи с строгим от него и Щепина-Ростовского приказанием, чтоб не впускать никого (на площадь. — Я. Г.), а против упорствующих стрелять, что на самом деле было исполняемо (! — Я. Г.)… Собственно, зависящие от него, Луцкого, действия были те, что исполнял он приказания упомянутых лиц, а когда подошел (явная ошибка: Милорадович был на коне. — Я. Г.) к нему граф Милорадович и сказал: "Что ты, мальчишка, делаешь", то он, Луцкий, назвав графа Милорадовича изменником, спросил его: "Куда девали шефа нашего полка?""

Патрульные выполняли свой долг отнюдь не формально. Когда конный жандарм Артемий Коновалов попытался отогнать толпу от каре, то "прибежали к нему, Коновалову, л.-г. Московского полка несколько человек, которые сначала отобрали у него палаш, а потом один из них (Луцкий. — Я. Г.) проколол штыком бывшую под ним, Коноваловым, лошадь в трех местах и ударил его несколько раз прикладом по спине и три раза в грудь, от чего он, Коновалов, сделавшись без чувств, упал с лошади".

Милорадовича, несмотря на все свое возбуждение, Луцкий и его солдаты тронуть не решились. Он прорвался сквозь цепь и подскакал вплотную к каре.

Было от четверти до половины первого.

Башуцкий рассказывает: "Раздвигая людей лошадью и криком, чтоб посторонились, граф медленно подвигался по тесной, с трудом очищавшейся дорожке. Так добрались мы до толпы бунтовщиков, перед которою в десяти — двенадцати шагах граф остановился. Я стал с правой стороны его лошади, народ, отшатываясь, отступал за его лошадь и, столпясь тесно кругом, оставил место впереди свободным".

Я говорил уже, что воспоминания о Наполеоновских войнах были для русских военных людей того времени могучей объединяющей связью. Воспоминания о совместном подвиге были неким паролем, создававшим в людях разных слоев и классов ощущение братства. Тем более что официально эти воспоминания не поощрялись. Былая боевая общность оппозиционно противопоставлялась участниками походов нынешней ситуации. Это создавало и возможности для демагогии.

Хорошо знающий психологию солдата, Милорадович начал свою речь именно с этого: "Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом?.."

Милорадовича прекрасно знали. Знали и его героическое прошлое. Но это было именно прошлое. Слишком много надежд связано было у солдат с выходом на площадь, чтобы они по призыву даже такого авторитетного генерала, как Милорадович, безропотно вернулись в казармы — вернулись в прошлое.

Вряд ли Милорадович мог бы увести московцев с площади, но смутить их он мог. Он показывал шпагу с дарственной надписью от Константина и клялся в преданности цесаревичу. Как друг Константина, он убеждал солдат в истинности его отречения. И вообще-то человек интенсивного темперамента и волевого напора, Милорадович в этот момент яростно спасал себя, свою государственную карьеру. Дилемма была проста: или он единолично ликвидирует мятеж, доказав свое огромное влияние в гвардии, после чего Николай не решится убрать его, либо — он погиб…

Оболенский показал: "Во время приезда графа Милорадовича

я в каре возмутителей не стоял, но находился впереди с патрульными шестью человеками л. — гв. Московского полка (солдаты Луцкого прикрывали направление со стороны Конногвардейского манежа, патруль Оболенского — со стороны Зимнего дворца. — Я. Г.), с которыми возвратился назад, увидев, что граф довольно долго разговаривает с нижними чинами. Подошед к графу, я ему сказал: "Ваше сиятельство, извольте отъехать и оставить в покое солдат, которые делают свою обязанность". На вторичное мое приглашение граф обернулся ко мне, отвечая: "Почему ж мне не говорить с солдатами?" Я ему в третий раз повторил то же и, видя, наконец, что он стоит на том же месте, я, имея шпагу в руке, не помню, у кого из рядовых взял ружье, и подошел к графу, решительно повторя ему, чтоб он отъехал. Граф, который стоял ко мне спиной, оборотил лошадь налево и ударил лошадь шпорами — в одно время раздался выстрел из рядов, и я, не помню каким образом, желая ли ударить штыком лошадь, или невольным движением ударил слегка штыком по седлу и, вероятно, попал также в графа… Граф поскакал, а я возвратился к своему посту".

Выстрелил в Милорадовича Каховский. В этом поступке нашла наконец разрешение напряженная тяга "русского Брута" к роковому тираноборческому акту. Каховский сказал потом, что если бы сам император подъехал к каре, то он и по нему бы выстрелил.

Как и все поступки Каховского, выстрел в Милорадовича имел два плана — общеромантический и конкретнотактический. Милорадовича надо было убрать от каре. Каховский сделал это радикально.

От штыкового удара и выстрела лошадь генерал-губернатора шарахнулась в сторону. Милорадович упал на землю. Башуцкий едва успел подхватить его и немного смягчить удар. С огромным трудом, угрозами и побоями, адъютанту удалось заставить четырех человек из толпы помочь ему отнести тяжело раненного графа в конногвардейские казармы.

Ночью Милорадович умер.

Он сам спровоцировал междуцарствие, а тем самым сделал возможным выступление гвардии. Но те ограниченные цели, которые он преследовал в своей политической игре, не могли устроить дворянский авангард.

Милорадович — волею обстоятельств — оказался на дороге куда более целеустремленной и решительной силы, чем его "генеральская оппозиция". И погиб.

Дворянский авангард, действовавший в этот день с мужеством отчаяния, готов был перешагнуть не только через генеральские трупы, но и через труп императора.

И солдаты поддерживали эту решимость офицеров.

Сразу после выстрела Каховского фас каре, обращенный к Исаакиевскому собору, дал нестройный залп. Солдаты стреляли не в кого-то конкретного. Очевидно, это было выражение возбуждения и сочувствия тем, кто поднял руку на генерал-губернатора. Каховский показал: "Я выстрелил по Милорадовичу, когда он поворачивал лошадь, выстрел мой был не первый, по нем выстрелил и весь фас каре, к которому он подъезжал". Разумеется, утверждение, что выстрел его был не первый, для Каховского способ защиты. (Из тела Милорадовича извлекли пистолетную пулю.) Но что ружейные выстрелы не выдуманы Каховским — несомненно. О ружейных выстрелах в момент гибели Милорадовича говорит Бибиков [61] . О ружейных выстрелах в этот момент говорит Николай в записках. О том же свидетельствует ответ Оболенского на вопрос следствия: "Тем менее могу уличить Каховского, что он первый по графе выстрелил". Если бы прозвучал один только выстрел, то не стоял бы вопрос — кто выстрелил первый.

61

ОР РНБ. Фонд 380. № 57. Л. 28.