Мятеж
Шрифт:
Глянь! А под кучей-то рука показалась! Бледная, холодная, женская…
Бросился Авраамко назад, а пес – за ним, и все по-прежнему скулил, не лаял.
– Эй, эй! Там, в хворосте, рука мертвая.
– Рука, говоришь?
Тут и Савелий из избы вышел, и стражи один за другим в лаз протиснулись. Так и нашли рыжую Глафиру. Под кучей хвороста. Мертвую.
Савелий наклонился, распахнул на трупе одежку:
– Быстро зарезали, справно. Настоящий убивец бил!
Вернувшись в Новгород, великий князь выслушал доклад Рыкова
Старший дьяк Федор, воспользовавшись попутными судами новгородского «заморского гостя» Михайлы Острожца – давнего знакомца Егора, – отправился в Любек, кое-что уточнить да разузнать побольше.
Вожников мог бы быть доволен собой, если б не родная супруга: та все время пилила, дескать, не сам по себе Витовт воду мутит, а совместно с дочкой своею, скромной инокиней, а в недавнем прошлом – великой московской княжною, женой князя Василия Дмитриевича. Князь Василий, как докладывали соглядатаи, сидел себе на Москве смирно, особо не буйствуя, слушал по вечерам странниц да лечил свои больные суставы какой-то жутко пахнувшей мазью. То же касалось и инокини Марфы, в миру Софьи Витовтовны.
Однако Еленка в кротость ее не верила.
– Яко волк лесной траву ести не будети, тако же и Софья – змеища – на все готова ради того, чтоб нам отомстить, и чтоб назад все вернуть – отдала бы многое.
– Ну, из монастыря-то, чай, в мирскую жизнь путь заказан, – спокойно напомнил князь. – Уж как бы ни хотела Софья, а не вернуться уже. Напрасные хлопоты! Да ее, буде сан монашеский сбросить захочет, даже сам родной батюшка не поймет.
– Сан-то она не сбросит, – княгинюшка покусала губы, – и в мир не вернется, так. Однако ж отомстить может. Мыслю так – спит и месть свою нам с тобой видит! Ох, надо было ее тогда… не в обитель Божию, а так… понадежней.
Пряча усмешку, Егор обнял жену за плечи, поцеловал с нежностью в шею:
– Ах, милая! Какими-то ты негуманными категориями мыслишь – сплошные Средние века… Хотя тут и есть Средние века, что уж и говорить-то! Слушай… а давно мы что-то пиры не устраивали! Даже на радостях встречи… все не до того было как-то.
– Пир – это б и славно! – обрадовалась, встрепенулась княгиня. – Только не на московский, а на наш, новгородско-немецкий манер – чтоб с танцами, чтоб и женщинам можно было за одним столом с боярами посидеть, песен попеть, поплясати.
Вожников с удивлением приподнял левую бровь:
– Ну, ты сказанула, Лена! Чтоб и женщин… Хотя, с другой стороны – посадника Алексия Игнатьевича жена, Мария Федоровна, насколько знаю, петь очень любит, думаю, что придет, мужа не побоится… И тысяцкого супруга, и…
– Да они ж все в возрасте уже! – резво – пожалуй, слишком резво, чем следовало бы православной правительнице – возразила
– Ой, не пустят бояре дочерей, ты же знаешь!
– Это смотря кто. Вон, у Онциферовичей в роду такие огонь-девки, их только позвать. И у Мишиничей. А у тысяцкого вообще жена молодая. Да пусть попробуют не пустить! И ты, со своей стороны, как просвещенный деспот, обязан…
– Погоди, погоди, – нахмурился князь. – Ты почто обзываешься-то? Иль я тебя чем обидел?
Княгинюшка непонимающе захлопала ресницами, повела плечом:
– А я что? Я ничего. Что я такого сказала-то?
– А деспотом меня кто обозвал, не ты? Хорошо не сатрапом!
– Сатрап – это в гиштории древней, у всяких там парфян да персиян, а деспот – к православию ближе: правитель и правительница по-гречески – деспот и деспина.
– А, – улыбнулся Егор, – ты в этом смысле…
– Вот что, надо иностранцев пригласить! – вдруг встрепенулась Еленка. – Да чтоб с женами и дочерьми, тогда и у нас повод есть – перед Европою лицом в грязь не ударить.
– Иностранцев? – Князь почесал за ухом. – А не много ли им чести будет? На подворьях-то, чай, народ все незнатный. Разве что олдермена готского двора пригласить, Магнуса Олензее, так он пьяница запойный…
– И ничего, что пьяница! Вот супруга-то за ним и последит, не даст напиться. – Рассмеявшись, государыня расправила плечики и потянулась. – И вовсе герр Магнус не пьяница, просто человек он такой, веселый. Вино, да, любит, но пуще того – молодых да красивых девок.
– Во-во… а мы боярских дочерей позовем! То-то конфуз.
В этот момент в дверь, постучавшись и почтительно посопев, заглянул мажордом Феофан. Поклонился – больше Еленке, чем князю, так и все бояре кланялись, наверное, инстинктивно чувствуя в Егоре Вожникове человека не совсем понятного, чужого, Елена ж Михайловна была для них в доску своей, к тому же, в глазах многих, – хитрой, коварной, жестокой. Грозной, уважительно говоря.
– Вестник к вам, государи, от нижегородского князя Ивана Борисовича!
– А, – радостно покивал князь. – Дружок старый, Иване Тугой Лук, говоришь, вестника прислал? Верно, от себя и от братца своего, Данилы. Верно, на охоту хочет позвать. А что, Елена Михайловна, съездим? Давненько я в Нижнем не бывал, поохотимся, опять же – пир, а заодно и глянем, что там к чему.
Егор на секунду замолк, Феофан же, моргнув, осторожно осведомился, когда приглашать вестника.
– Да сейчас и зови, – махнул рукой Вожников. – Чего тянуть-то?
Еленка тотчас же согласно кивнула, задумчиво устремив васильково-синие очи к потолочным балкам, – прикидывала по поводу Нижнего, охоты и всего такого прочего.
Явившийся вестник – боярский сын Федосей Мухин, высокий, но узковатый в плечах парень с пшеничной бородкою и ясными светло-серыми глазами, – поправил накинутую поверх синего, с серебряным шитьем, кафтана отороченную куньим мехом епанчу и, вытащив из-за пояса послание, с поклоном протянул его князю:
– Вам, великий государь, лично в руци передать велено.