Мятежная
Шрифт:
– О’кей, – отвечаю я.
Мы идем в ванную, совмещенную с туалетом, и я сажусь на край душевого поддона. Он садится рядом со мной, положив руку мне на колено, поворачивает кран и затыкает слив пробкой. Вода льется, покрывая мне ступни, и розовеет от крови.
Он становится на колени рядом, берет мою ступню в ладони и начинает промывать глубокие порезы махровой салфеткой. Я не чувствую ничего, даже когда он начинает намыливать мою ногу. Вода сереет.
Я беру в руки кусок мыла, и через несколько секунд они покрываются белой пеной. Протягиваю пальцы к Тобиасу
Мы начинаем ополаскивать себя и забрызгиваем весь пол. Мне становится холодно, я дрожу, но не обращаю внимания. Он берет полотенце и начинает вытирать меня.
– Я не…
Мой голос сдавлен, будто меня душат.
– Все мои родные либо мертвы, либо предали меня; как я могу…
Моя речь бессвязна. Рыдания начинают сотрясать меня, все тело, заполняют мою голову. Он прижимает меня к себе. Влага стекает по моим ногам. Обнимает меня, крепко. Я слышу биение его сердца, и через некоторое время чувствую, что этот ритм меня успокаивает.
– Теперь я тебе родня.
– Я люблю тебя.
Один раз я уже так говорила, перед тем, как уйти к эрудитам, но тогда он спал. Почему я раньше не признавалась? Может, опасалась раскрыть степень своей преданности. Боялась – вдруг я на самом деле не знаю, что значит кого-то любить. Но сейчас я понимаю, как ужасно молчать и ждать, пока не станет слишком поздно.
Я принадлежу ему, а он – мне, и это случилось давно.
Он глядит на меня. Я жду, пока он ответит, держась за его руки, для устойчивости.
– Повтори еще раз, – хмуро просит он.
– Тобиас, я люблю тебя.
Его кожа скользкая от воды, от него пахнет потом, моя рубашка прилипает к его рукам, когда он обнимает меня. Прижимается к моей шее и целует над ключицей, потом в щеку и в губы.
– И я тебя люблю.
Глава 37
Когда я засыпаю, он лежит рядом. Я жду, что у меня начнутся кошмары, но, видимо, настолько устала, что в голове пустота. Когда я открываю глаза, Тобиаса нет, только стопка одежды на кровати рядом.
Встаю и иду в ванную. Кожу саднит, будто я драла ее мочалкой, при вдохе в легких немного колет, но я в порядке. Не включаю свет в ванной, зная, что он яркий и безжизненный, такой же, как в штаб-квартире Эрудиции. Моюсь под душем в темноте, убеждая себя, что выйду отсюда обновленной и сильной, а вода исцелит меня.
Затем я щипаю себя за щеки, сильно, чтобы прилила кровь. Глупо, но я не хочу выглядеть бледной, слабой и уставшей.
Когда я возвращаюсь в комнату Тобиаса, там уже полно народу. Юрайя лежит на кровати лицом вниз, Кристина держит в руках синюю скульптуру, разглядывая ее. Линн стоит около Юрайи с подушкой в руках и ухмылкой на лице.
Бьет Юрайю подушкой по затылку, сильно.
– Привет, Трис, – говорит Кристина.
– Ай! Ты даже подушкой ухитряешься больно ударить, Линн! – кричит Юрайя.
– Вот такая я сильная, – радуется Линн. – Тебя что, ударили, Трис? У тебя одна щека
Наверное, я не очень старалась.
– Это… утренний румянец у меня такой.
Я пытаюсь шутить так, будто для меня это новый язык. Кристина смеется, возможно, несколько громче, чем следовало бы, учитывая шутку, но я ценю и это. Юрайя пару раз подпрыгивает на кровати, сползая к краю.
– Ладно, разговор совсем не об этом, – он машет рукой в мою сторону. – Ты едва не умерла, тебя спас этот садист-педик-пончик, а сейчас мы начинаем полномасштабную войну в союзе с бесфракционниками.
– Педик-пончик? – переспрашивает Кристина.
– Жаргон Лихачества, – ухмыляясь, отвечает Линн. – Дикое оскорбление, но им уже давно не пользуются.
– Ага, потому, что оно слишком унизительное, – кивает Юрайя.
– Нет, потому, что оно настолько глупое, что нормальный лихач о нем даже не подумает, не то что произнести. Педик-пончик. Тебе что, двенадцать лет?
– С половинкой.
Их перепалка мне на пользу. Самой не надо ничего говорить, можно просто посмеяться. И я смеюсь, столько, что хватает, чтобы растопить камень у меня в животе.
– Внизу еда есть, – предлагает Кристина. – Тобиас сделал омлет, но, как оказалось, это изрядная гадость.
– Эй, а мне омлет нравится, – говорю я.
– Значит, вот какой нормальный завтрак для Сухарей, – она хватая меня за руку. – Пошли.
Мы спускаемся по лестнице вместе, грохоча так, как никогда не дозволялось в доме родителей. Отец всегда отчитывал меня, если я бегала по лестнице. «Не надо привлекать к себе внимание, – повторял он. – Невежливо по отношению к окружающим».
Я слышу голоса в гостиной. Целый хор, иногда прерывающийся взрывами хохота, тихая музыка, то ли банджо, то ли гитара. Не ждешь такого в доме альтруистов, где обычно тихо, вне зависимости от того, сколько народу собралось. Голоса, смех и музыка вдохнули новую жизнь в эти глухие стены. Мне становится уютнее.
Стою в дверях гостиной. На диване, рассчитанном на троих, сидят пятеро, играя в карты, игру, которую я как-то видела у правдолюбов. В кресле сидит мужчина, у него на коленях сидит женщина, кто-то еще примостился на подлокотнике, держа в руках банку с супом. Тобиас непринужденно сидит на полу, привалившись спиной к кофейному столику. Одна нога согнута, другая прямая, рука на колене, голова наклонена. Я никогда не видела, чтобы он чувствовал себя настолько хорошо без пистолета в руке. Даже не думала, что такое возможно.
У меня мерзкое ощущение в животе, такое, как со мной бывает, когда мне лгут, но я не понимаю, кто мне сейчас лжет и насчет чего. Это совсем не то, чего я ждала от бесфракционников. Меня учили, что это хуже смерти.
Я стою пару секунд, прежде чем собравшиеся меня замечают. Разговор затихает. Я вытираю руки о край рубашки. Слишком много глаз, слишком много тишины.
Эвелин прокашливается.
– Познакомьтесь, это Трис Прайор. Думаю, вчера вы о ней немало услышали.
– А еще Кристина, Юрайя и Линн, – добавляет Тобиас.