Мятежный ангел
Шрифт:
Состав, на котором он ехал до Кордовы, сменил три локомотива, и одиннадцать часов кряду Петер не смыкал глаз. Когда за окном пронеслись кроны апельсиновых деревьев, он понял, что это Испания, и подумал о Рыцаре печального образа, Дон Кихоте, который, совершая свои подвиги, проезжал через эти места. Петер считал апельсины на деревьях, а когда оборачивался, те превращались в оранжевые пятна, быстрый ход поезда не давал зафиксировать взгляд, однако эта игра вызывала в воображении вкус апельсинов и аромат цедры, который полюбился Петеру с детства. Он все продолжал считать, пока оранжевые шары на деревьях не слились в непрерывную полосу.
Состав не раз перетасовывался во время стоянок, и на одной из них вагон Петера
События девяностых причинили Петеру немалую боль. В Югославии шла война, и случилось все то, что за ней последовало. Это было время, когда в человеческом сообществе притворство заменило истину, а ложь воспринималась как реальность. В результате Петру Апостолу Спелеологу оказалось недостаточно его творчества для духовного равновесия. Терзания Сербии подтолкнули его к решающему выбору — вмешаться в действительность. Он верил, что таким образом вернет жизням — если не других людей, то своей собственной точно — высший смысл. Сербский вопрос захватил мысли Петера и, подобно тени, следовал за его фигурой.
Рядом с «мерседесом», припаркованным у вокзала, Петера ждал мэр Кордовы Томазо Фуэрте вместе со своими companeros[4]. Мэр старался вести себя как гостеприимный хозяин. Пожав Петеру руку, он взял у него сумку и собрался было положить ее в багажник машины.
— Нет, нет, если вы заглянете в мой багаж, мне придется вас ликвидировать.
— Ха-ха, неужто и вправду? Вы ведь господин Петер?..
— Петр Апостол Спелеолог.
— Вы похожи на австрийского писателя!
— Писатели выбирают более легкие пути.
— Кому, как не вам, об этом знать. Быть может, вам известен и адрес крепости? Вы долго ехали, Апостол, а крепость не близко!
— Как бы далеко она ни была для вас, для меня она близко!
— Не хотите ли в отель?
— Вовсе нет. Сперва в крепость, а уж потом в отель!
Первым делом он отыскал крепость на карманной карте и вскоре был уже там. Он осмотрел все, что ему было важно увидеть, и, как всегда, больше всего его беспокоил ветер. Насколько сильным будет завтра мистраль? Канат натянут, закреплен на западной и на восточной стороне. Тишь крепости нарушали монтажники, закреплявшие канат, и сова, чье монотонное уханье доносилось с холма над крепостными стенами. Петер прикинул, сколько локтей разделяет западный и восточный края; давным-давно мама открыла ему секрет, что длина шага канатоходца равна расстоянию от кончиков пальцев до локтя. Он насчитал 378 шагов и отправился в отель.
Той ночью в Кордове, когда пары раскаленного асфальта поднимались в комнату Петера, он повесил свой фрак в шкаф, отгладил черную повязку на глаза и вырезал ножом на мягкой подошве зимних ботинок —
«Писатели и моряки — уж не родственные ли это души?»
«Моряки одиноки, потому что ходят в плавания, а я — оттого что пишу, даже тогда, когда в руке нет карандаша, а на колене листка бумаги! Те, кто работает, не покидая своего места, становятся легкой добычей демонов. О чем только не фантазируют моряки и писатели, чтобы убить время».
«Моряки рисуют в воображении профили жен, детей, любовниц, портовых шлюх или же делают наметки на будущее: с какой стороны достроить дом после плавания? Они представляют, как идут по главной улице своего города, с наслаждением ловя на себе восхищенные взгляды прохожих. Нередко писателям, как монахам-пустынникам, являются незваные гости — Святые и Грешники. И писатели часто превращают грешников в святых. Морякам не приходит в голову превращать обычных людей в святых. В своем одиночестве они мечтают оказаться где-нибудь в другом месте, не на корабле; писатели же всегда совершают мысленные плавания!»
«Надо ли непрестанно бороться, чтобы выйти из-под власти демонов? — задавался вопросом Петер. — Когда одиночка становится утопающим, нужна рука помощи, которая вытащит из беды, и даже если это рука демона, он с радостью ухватится за нее. Сколько людей прямо сейчас идет ко дну, сколько случается кораблекрушений? Странный вопрос, но когда знаешь, что такие вещи происходят, — вспыхивает ли в тебе угасший было гуманизм? Кто теперь спасает утопающих? Пороги на косогоре судьбы, демоны или спутники добрых душ?» Жара множила раскаленные идеи… Лишь карандаш и бумага могли распутать эти мысли, которые для Ницше, вспомнилось Петеру, были только тенями чувств.
«Ницше молодец, — подумал Петер. — Что значит слово, не облеченное в чувство?»
Он достал лист бумаги, намереваясь написать что-нибудь, но шум сбил его с мысли. Несколько недель кряду он боялся, что пересохнет вода в садках, которые он устроил для слов, — разводил их, как форель в кристальной воде далекой сибирской реки. Неужто он исписался? Может быть, как раз поэтому он все чаще дразнил смерть, балансируя на натянутом канате. Отложил в сторону бумагу и карандаш, не зная, как теперь быть. Ощутив легкое дуновение бриза, взглянул на затейливую занавеску, которая развевалась, словно знамя готовности Петера к капитуляции, мысль его бороздила море и в конце концов устремилась в руку. На листке бумаги осталась запись:
«Какая формула вернее для нового начала: „Я — писатель“ или „Писатель — я“?» («Писатель после полудня».)
Он вгляделся в даль и понял, что нет других освободительных мыслей, кроме тех, что приходят из пустыни. Мысли скользили по морской глади, подгоняемые ветерком. Карандаш превратился в молот, а Петер чувствовал себя кузнецом перед куском раскаленного железа, стремительно остывавшим! Но словоохотливая волна души все же оставляла на бумаге извилистый след:
«И кто может при всем этом ссылаться на то, что он творец, завладевший-де внутренним пространством мира? На эти выстроившиеся фронтом вопросы был дан затем следующий ответ: тем самым, что я все время, сколько лет уже кряду, старался обособиться и всего сторонился; чтобы писать, я признал свое поражение как член общества; исключил себя из круга других на всю жизнь. И даже если я просижу здесь, среди народа, до конца дней своих и они будут приветствовать, обнимать, поверять свои тайны, я все равно никогда не стану одним из них»[5].