Мятежный Карабах. Из дневника офицера МВД СССР.
Шрифт:
Сафонов внимательно посмотрел на меня, потом на Григоряна. Конечно же, он знал о ненависти Мамедова к армянам, о его страсти запихивать их в тюрьму. Но, не дожидаясь моих объяснений, вместо прежней резолюции генерал вывел: «30 суток» — и расписался. Я с удивлением пожал плечами. На капитане Григоряне, что называется, лица не было. Это провал. Девушка теперь обречена. Задание подполья он не сумел выполнить. Возвращая мне документы на Назик Амирян, Сафонов сказал:
— Вот как хорошо, что Рамиз Хосрофович вовремя пришел. Даже если ошиблись, за тридцать дней все выяснится. Выполняйте.
По дороге назад на фильтропункт я сообщил капитану Григоряну о решении, ответственность
Вечером того же дня полковник Боровской доложил, что тремя машинами «скорой помощи» под охраной БТРов восемь наших задержанных благополучно доставлены, и он лично удостоверился в размещении их в палатах областной больницы. У палат выставлена охрана. Парень-афганец и Мамвел Григорян прооперированны и пока находятся без со
знания. Другие чувствуют себя чуть лучше. Завтра с утра он намерен приступить к допросам. Из ИВС шушинской тюрьмы, от старшего инспектора приемника-распределителя УВД Ташкентского облисполкома Узбекской ССР капитана милиции Игоря Евгеньевича Тарасова поступил рапорт о доставке под армейским конвоем семи других представителей дудукчинской группы. Поздним вечером перед уходом из УВД в гостиницу я спустился в подвальное помещение, где размещался степанакертский ИВС. Зашел в камеру к Назик, задал ей несколько дежурных вопросов, в том числе и о самочувствии. В ответ услышал, что пока все нормально.
Часа в два ночи раздался телефонный звонок дежурного офицера по штабу нашей группы, который взволнованно докладывал, что у Назик Амирян острый приступ болей в правой стороне живота. Она нуждается в медицинской помощи. Я, как это бывало и раньше, рекомендовал вызвать к ней «скорую помощь». Не успел положить голову на подушку, вновь звонок. Наш дежурный теперь докладывал о необходимости по настоянию врача срочно госпитализировать Назик с острым приступом аппендицита. Я попросил, чтобы телефонную трубку взял врач и объяснил мне сложившуюся ситуацию. Как только я услышал, что у телефона мой, можно сказать, старый знакомый доктор Марутян, я сразу понял: началась работа подполья по освобождению Назик из ИВС, а через больницу готовится ее исчезновение из Степанакерта. Знал я, что главный хирург областной больницы не обязан дежурить на «скорой помощи». И раз Валерий Марутян рисковал и занимался вызволением девушки, значит, дело того заслуживает. Я попросил доктора Марутяна не торопиться, подождать утра, может, еще все обойдется. Как и подобает в таких случаях, я выслушал от доктора тираду о том, что я рискую, беря на себя ответственность за исход острого приступа аппендицита у больной.
Через час звонок телефона вновь поставил меня на ноги. Теперь уже без посредника из нашего штаба доктор Марутян настаивал на срочной госпитализации Назик Амирян. Никакие мои доводы не могли его убедить дожидаться утра. Я понял, что дело принимает решительный оборот. Но отпустить Назик в больницу самостоятельно я тоже не могу, так как вместо Шуши по моему указанию и вопреки приказу генерала Сафонова она содержится в ИВС при УВД НКАО. Оправдаться по этому поводу я еще как-то смогу. Но отпустить в бега эту девушку фактически в первые же часы пребывания в ИВС, да еще после заявлений Мамедова, означало навлечь известные подозрения не только на себя, но и на деятельность всей группы. Это уж чересчур! Мои подпольные друзья явно торопятся. Но и не реагировать я не мог. А вдруг, правда, аппендицит? А вдруг при определенном стечении обстоятельств попытка армянских друзей вызволить на
Я попросил доктора Марутяна не уезжать, побыть рядом с девушкой, облегчить ее страдания. Сам же позвонил в штаб Комендатуры, проинформировал о сложившейся ситуации и попросил доложить об этом генералу Сафонову. На другом конце провода вначале не поверили, что им звонит начштаба СОГ МВД СССР. Перезвонили мне. Убедившись, что их не разыгрывают, решили, что я либо не трезв, либо у меня крыша поехала. Времени три часа ночи, а они должны поднимать генерала из-за какой-то армянки, да еще уголовницы. Пусть лучше загнется, чем они будут получать нагоняй от генерала. Я настоял на том, чтобы мой звонок был зафиксирован в книге дежурного по Комендатуре, и пообещал утром проверить эту запись.
Не без злости я позвонил по прямому телефону в бывший Дом приемов Нагорно-Карабахского обкома партии, где под плотной охраной жил генерал Сафонов. Извинившись за то, что прерываю его сон, я объяснил причину звонка. К моему удивлению, генерал спокойно выслушал меня, как-то быстро проникся ситуацией и без лишних слов согласился с необходимостью госпитализации девушки, мол, в самом деле, нельзя рисковать молодой жизнью. Однако тут же генерал сказал, что положить ее надо в военный госпиталь. Он даст сейчас указание, девушку заберут военные врачи на БТРе, и если надо будет, то прооперируют не хуже, чем в областной клинике. Валерий Марутян принял эту информацию без энтузиазма. По моей просьбе он обещал дождаться военных врачей и передать девушку с рук на руки.
К обеду следующего дня стало ясно, что состояние Назик улучшилось. Приступы под неустанным наблюдением военных эскулапов прекратились. По звонку начальника штаба Комендатуры РЧП полковника Овчинникова я понял, что надо готовить Назик к отправке в ИВС при шушинской тюрьме.
Не успел еще я осмыслить сложившуюся ситуацию, как ко мне буквально влетел полковник Боровской и, едва переводя дыхание, стал говорить:
— Ты знаешь, а их уже никого в больнице нет. Остался только след от манной каши.
— Кого нет, Николай Федорович? Какая манная каша? — опешил я.
Немного отдышавшись, полковник Боровской рассказал, что он приехал в больницу для опроса наших больных узников. Внешне было все как обычно. Охрана на месте. Пошел к афганцу, он ему даже пряников прихватил. Спросил у солдатика, сидевшего у палаты:
— Как идет дежурство? Тот пробасил:
— Нормально.
— Захожу в палату, там пусто. Подумал, что больного увезли на процедуру. Пошел во вторую палату — картина та же. Спрашиваю у солдата, а где этот больной?
— В палате, наверное.
— Да нет там его. Куда он подевался-то? Солдат плечами пожимает:
— Не знаю, я же в палату не захожу.
— Я обежал все этажи, побывал во всех палатах, во всех процедурных, — рассказывал Боровской, — но наши гадрутцы-аршалуйсцы как сквозь землю провалились. Опрос больничного персонала, конечно, пустой номер. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Руководство больницы делает вид, что очень напугано случившимся.
— Ты только прикинь, — обращается ко мне один из старейших сыщиков Советского Союза, — как они сумели уйти, когда из восьми человек четверо сами не могли на ногах стоять? Мы же это видели. Их же надо на носилках тащить. Солдатики, как один, твердят, что выноса больных из палат не видели. А палаты, между прочим, не только в разных отделениях, но и на разных этажах. Других больных, по заверению главврача, не пропадало. Чертовщина? А вот и нет! И вот тут я тебе скажу, дорогой начальник штаба, появляется манная каша.