Мятежный восторг
Шрифт:
– Я выбираю его! Оборванцы схватили девушку и, не обращая внимания на ее отчаянные крики, понесли к кровати. При этом они лезли к ней под юбки и за корсаж, щипали и тискали. Сорвав с нее одежду, они прижали ее за руки и за ноги к перине рядом с мертвой матерью. Некоторое время Жан-Клод не мешал им развлекаться. С минуту он прикидывал, не дать ли маркизу возможность наблюдать за групповым изнасилованием его дочери, но решил, что тому будет достаточно умереть с сознанием, что это неизбежно случится. Он вовсе не желал выглядеть излишке жестоким в глазах Лоретты.
Подойдя к де Бомону, он тронул его за ногу, каменную от усилий
На город опустилась ночная тьма. Тысячи мародеров и насильников вышли докончить то, что днем начали бунтующие толпы. Избегая их, Жан-Клод переулками спешил к пансиону Иветты. На плече он нес бесчувственную дочь маркиза, укутанную в шелковый балдахин.
Оказавшись перед нужной дверью, он испустил облегченный вздох и тихонько постучал. Никто не ответил. Он постучал сильнее. Безрезультатно. Уже собравшись забарабанить изо всех сил, он услышал торопливые шаги. Стукнула щеколда, дверь, приоткрылась.
– Что вам нужно? – испуганно спросила Иветта, не узнавая его. – Уже слишком поздно…
– Черт возьми, Иветта, это же я, Жан-Клод! Впусти меня, Пока, не подоспел кто-нибудь из этих безумцев.
– Если хочешь переступить мой порог, не смей говорить такое! – предостерегла Иветта, отворяя дверь шире. – Эти люди не безумцы! С прошлым покончено. Если будешь цепляться за него, подвергнешь опасности и себя, и меня.
– Не волнуйся, я буду осторожен. Мне нужна только ты, остальное не в счет.
– Ладно, – вздохнула она. – Ты умеешь убеждать, красавчик. Позже приходи в мою комнату, а сейчас укройся у себя.
Жан-Клод попытался пройти мимо, но Иветта ухватила его за рукав.
– Не спеши! Что это ты приволок в мой дом, красавчик? Еще одна знатная потаскушка?
– Она может пригодиться, потому я ее и прихватил.
– Пригодиться, вот как? Знаю я, для какой цели! – Иветта сердито сверкнула глазами.
– Ну и ревнива же ты! Как можно даже думать о другой, когда рядом чертовка вроде тебя?
– Все равно я не позволю оставить ее здесь, кто бы она ни была, – настаивала Иветта. – Найди ей другое пристанище, не важно где.
– Против Жанетты ты ничего не имела.
– Ну, если ты собираешься отнести свою ношу в погреб и привязать к столбу…
– До чего же ты бессердечна! Это девушка, совсем молоденькая, которую только что изнасиловали. Их было не меньше дюжины! Она неделю не сможет ходить, не говоря уже о прочем!
– Да уж, пожалуй… – задумчиво, хотя и без всякой жалости протянула Иветта, глядя на сверток у него на плече. – Ладно уж, неси ее наверх, но помни, что вы оба простолюдины.
– Запомню, не волнуйся. Может, согреешь немного воды, чтобы вымыть девчонку? Она едва жива.
– Еще бы! – Иветта приглушенно расхохоталась. – Аристократка не может выдержать объятий даже одного простолюдина, а уж если их десяток… Представляешь, сколько таких, как она, помрет сегодня от народной любви?
Она удалилась на кухню, все еще посмеиваясь. Жан-Клод сочувственно потрепал по свертку в районе безжизненно свисающей головы.
Проходя мимо дремлющего в кресле старика, он покосился на него, поражаясь тому, как можно не замечать откровенных измен жены. Впрочем, сказал он себе, его это не касается.
Взяв Лоретту на руки, он начал подниматься по лестнице, не замечая злобного взгляда, который старик бросил на его башмаки. Покрытые грязью и кровью, они все же оставались дорогими башмаками аристократа.
Глава 29
Жанетта сидела в полутемной гостиной, слушая, как ее тетка вполголоса описывает ужасные события последних дней. Они с Куинси рискнули пробраться в квартал, где жила Гретхен, чтобы убедиться, что она не пострадала, и сейчас сидели за опушенными шторами и тщательно запертой дверью. Тетка рассказывала о том, как народ взбунтовался, отказался признавать монархию и лидеры восставших провозгласили себя Национальной Ассамблеей. Вынужденный уступить, Людовик XVI в конце июня официально признал Ассамблею, но вскоре после этого попытался бежать из страны, прихватив государственную казну. Поскольку народ все больше склонялся к крайним мерам, это неизбежно привело к революции. 14 июля народ штурмовал Бастилию.
– Невозможно поверить! – говорила Гретхен. – Столько разрушений, столько смертей! И как быстро все это случилось! А ведь я годами взывала к знати, я говорила, что нужно идти на уступки, чтобы не потерять все! Никто не думал о будущем – и вот результат.
– Нельзя ли подробнее? – спросил Куинси.
– По всей стране творится одно и то же, – с болью ответила Гретхен. – После взятия Бастилии народ, опьяненный свободой, словно обезумел. И в городах, и в провинции прокатилась волна грабежей, поджогов и убийств. Множество прекрасных замков превращено в руины. Когда я думаю о произведениях искусства… – Она оборвала себя и продолжала более спокойно: – Что ж, лес рубят – щепки летят! Невозможно было и дальше вести прежнюю жизнь.
Жанетта молчала, вспоминая поместье, в котором выросла, его чудесную красоту. Она едва решилась задать вопрос.
– А что с «Верденом»?
– Можно сказать, его больше нет… как и «Бонтемпа», как и «Сангуина».
Куинси мрачно покачал головой. Жанетта не хотела верить в услышанное. Как красив был «Верлен», как живописен! Просто смотреть на него, видеть смену времен года, ступать по плодородной земле – уже и это было счастьем! Чувство горького сожаления стеснило ей сердце. Она пыталась, но не могла увязать в одно целое мирных крестьян, которым когда-то помогала, и одержимую разрушением кровожадную толпу. Куинси привлек ее к себе. Лишь тогда она ощутила, что дрожь сотрясает ее тело.
Куинси хорошо понимал чувства Жанетты. Его сердце тоже болело за сожженный «Сангуин» – единственный дом, который он когда-либо имел. Все самые лучшие, самые светлые воспоминания были связаны с ним. Там был погребен его отец, там сам он когда-то присматривал за пахотой, севом и жатвой. Но под глубокой скорбью таилась надежда. Можно было уничтожить здания, но не землю, на которой они были построены. «Земля была, есть и будет, – думал Куинси, – и всегда найдется тот, кто засеет ее и соберет урожай». И еще он думал о тех, кто владел этой землей, но был слишком высокомерен, чтобы поступиться даже малым. Теперь они потеряли все!