Мыс Раманон
Шрифт:
Петька понял. За это и правился ему Глеб. Все он запросто знает. Глебу, пожалуй, и учиться не надо. В мореманы сбежать, на сейнер или на «Оскол», травить концы, драить палубу, красиво ругаться и за девушками на берегу ухаживать. Вот это жизнь для нормального человека!
Глеб вертелся на стуле, обкусывал зубами ногти на чернильных пальцах, косился в маленькое зеркало, которое бабка Сидорченко повесила повыше и с таким наклоном, что казалось: вот-вот оно упадет. Глеб выпячивал грудь, пучил глаза, опустив нижнюю губу, делал пессимистическое выражение лица. Когда все это ему надоело, сказал:
— Учащимся полагается свежий воздух. И духовная
Петьке не хотелось к девочке. Он стеснялся с ними. Он просто молчал и потел. До того молчал и потел, что балдел, злился и убегал. А если не убегал, еще хуже было: ему казалось, что он пьяный мужик, и он начинал идиотски хохотать. Лапал скатерти и занавески, говорил гадости. А на другой день жалел, что нет пистолета.
Отсчитали пятьдесят копеек, пошли в кино. Хорошо идти в кино. Рядом длинный Глеб. С ним всегда можно молчать. С ним можно поругаться, если надоест молчать, купить бутылку «Сахалинского освежающего», который, говорят, страшно тонизирует, потому что на корнях аралии настоян, разделить сто граммов конфет, съесть у бабки Сидорченко вчерашние прокисшие щи. Глеб никогда не жадничает, не просит липшего.
У кассы Глеб поднялся на цыпочки, так, что стали видны порванные на пятках носки, изогнулся, влез головой в окно и грубовато сказал:
— Два билетика, девушка.
Наступило молчание. Петька не смотрел на афишу — пусть не думают, что это его касается: «Детям до 16 лет…» Это детям, которые с матерями живут, которых молоком утром поят, которые говорят: «Папочка, купи велосипед». А другие сами в столовую ходят, платят за квартиру бабке Сидорченко, продают корюшку…
Хлопнуло деревянное корытце в окошке, и Глеб выдернул оттуда два билета. Петька не удивился. Которые сами ловят корюшку… Потом, может, в космос полетят.
Теперь легче. Дождались, чтобы скопилась очередь, Мотька встал на носки ботинок, прикрыл глаза кепкой, пошел, качаясь, сбоку, подальше от контролерши, а Глеб сунул билеты. Получилось по-человечески — просто и толково. Только когда пробирались во второй ряд, чуть не попались на глаза Стелле Ивановне: она стояла в самом проходе и разговаривала с родительницей Зиночки-Льдинки. Зашли с другой стороны, сели и, пока горел свет, не снимали шапок, не вертели головами. У Петьки вспотела спина, ему казалось, что вот сейчас кто-нибудь толкнет сзади, скажет: «Ну-ка, дошестнадцатилетний…»
Но погас свет, и по экрану побежала девушка, с большими черными глазами, худенькая и очень нервная. Через минуту здоровенный парень толкнул ее в речку, схватил сумочку с деньгами, убежал. Девушку спасли, когда она совсем тонула… Вот она сидит на крыльце в своей Италии, обхватив руками плечи, смотрит из-подо лба черными несчастными глазами. Девушка хочет познакомиться с хорошим человеком, выйти замуж… В Италии живет Пепе, который из рассказа М. Горького, он поет песенку «Санта Лючия», ходит по берегу в широких краденых штанах, бросает в мальчишек яблоки. Теперь Пепе уже вырос, конечно, работает в Риме и, может, скоро увидит Кабирию. Вот бы он познакомился с ней и женился. Он бы не стал сумочку отнимать… Девушка отлично танцует, ее приглашают капиталисты, но все равно ей хочется кушать и выйти замуж. Потом ее привез домой богатый киноартист, ей так было хорошо у него. Она здорово наелась… Пепе каждый
Загорелся свет, и Петька стал искать шапку, она оказалась на полу, прижатая ногой Глеба. Наверно, Петька долго искал шапку, потому что Глеб толкнул его плечом: надо выбираться, пока у зрителей глаза не привыкли к свету.
Вместе с теплым паром, пахнущим духами, горжетками, резиновыми ботами, вывалились на улицу. Было лунно и бело. Иней замутил землю, крыши домов, деревья, иней был похож на пролившиеся дождем и застывшие на земле лунные лучи. Море светилось ровно, казалось занемевшим, и красные огни на столбах у рыбокомбината, падая вниз, широко расплывались, как на чистом льду.
Сначала не говорили. Не говорили и когда шли по улице. Около дома Сидорченко Глеб отошел к забору, помолчал и из темноты сказал:
— Вот гады!..
Вернулся, показал кулак.
— Попробовали б они у меня…
И еще сказал Петьке:
— Запишись в секцию бокса. Чтобы таких гадов лупить. Сколько раз встретишь, столько врежь.
Было еще не поздно, но уроки решили сделать утром: бабка уже спала, свет действовал ей на нервы. Потихоньку легли, съели прихваченный Глебом на кухне кусок пирога с рыбой, и Глеб уснул, высунув из-под одеяла ноги.
Петька не мог спать. Сев на кровати, он до хруста сжимал кулак, сильно бил в темноту — сшибал с ног гада.
Петька любил географию. И Стелла Ивановна, наверно, тоже любила географию, потому что она рисовала на клочках бумаги колючие горы, пушистые деревья и черные, как змейки, речки. Петька видел ее рисунки, когда выходил к доске, а раз подобрал после урока две сопки, два дерева и кусочек ручья. Сложил вместе — получилась картинка; внизу было написано: «Весна». Еще Стелла Ивановна рисует море: проведет черту, снизу затушует все, а сверху крючков наставит — это чайки. Может, Стелле Ивановне лучше быть географичкой? Тогда бы она на доске рисовала рельефы.
За окном идет снег, белый, на черную землю. Если долго смотреть, слепнут глаза. К нижним стеклам уже прилипли снежинки — получились зеркала, в них можно смотреться. Когда первый снег — делать ничего не хочется; надо просто бегать по двору или сидеть и смотреть в окошко.
Стелла Ивановна говорит:
— Учение о звуках речи называется фонетикой. Слова нашей речи состоят из звуков. Например, слово «ты» состоит… — она подходит к окну, на минуту замолкает, щурится, — состоит из двух звуков: «т» и «ы», а слово «дом»… — Она выводит на доске «дом», снова подходит к окну; темное платье у нее испачкано спереди мелом, и кажется, что оно осыпано снежинками. — В образовании звуков речи, — тихо говорит Стелла Ивановна, — участвуют легкие, дыхательное горло, гортань…