Мышьяк за ваше здоровье

Арсеньева Елена

– Батюшки-светы! – хлопнула глазами Галина. – Какая пакость, однако! Но что-то я не пойму, каким образом. Она что, обмазала кружку какой-то отравой, что ли?

– Нет, если обмазать, то яд смоется, – сообразил Александр. – Вы говорите, в глину подмешивают корундовую пыль, кирпичную крошку… А нельзя туда подмешать, например, мышьяк? Хотя бы в виде инсектицидов или гербицидов, ну, я хочу сказать, крысиного яда или удобрений каких-нибудь мышьяковистых? Или, к примеру, ей просто попалась глина с примесью мышьяка. Нечаянно! Я, когда читал этот детектив, не очень-то поверил…

Галина смотрела на него задумчиво. Она тоже не верила. Еще бы! Ежу понятно, что никакого такого детектива Александр

не читал, потому что детектива этого и на свете не было. Но кружка была! Александр видел ее перед собой так же отчетливо, как в тот первый раз: переливчатая, голубовато-зеленовато-перламутровая, покрытая причудливым скрещением синих линий, с лицом прекрасной берегини… Кружку эту он видел в руках Манихина. А сделала ее Марина. Нарочно для него!

– А кружка обожженная была? Глазурованная? – вдруг деловито спросила Галина.

– Наверное, – пробормотал Александр.

– Не наверное, а наверняка, иначе она развалилась бы и никого из нее отравить было бы невозможно. А впрочем, это все же бред! – махнула Галина рукой.

– Почему бред? – опешил Александр.

– Потому что керамика держится прежде всего на обжиге, ясно? А обжиг – это минимум 900 градусов. Для самых грубых изделий из красной глины. А для фаянса обжиг 1300 градусов. Причем, как я вам только что говорила, сначала один обжиг, потом второй – после глазуровки. Минимум двукратное испытание, вы понимаете? Яд просто заварится, перестанет действовать. Вдобавок глазуровка перекроет его доступ из глины, вы понимаете? Это абсолютно нежизненный сюжет. А детектив был зарубежный или отечественный? Не Дик Фрэнсис, кстати?

– Нет, – рассеянно пробормотал Александр. – Наш автор какой-то, фамилию забыл.

Значит, размышлял он, эта загадочная Марина ни при чем, категорически ни при чем! А забавный был бы поворот… Но не жизненный, это точно! Потому что Марина дважды спасла жизнь Манихину – один раз после отравления рыбой, второй… Про второй раз Александру ничего не известно, но он был, о нем упоминал Манихин.

И двойной обжиг при 1300 градусах – это впечатляет, конечно. Пусть мышьяк и относится к металлам, но ядовит он не в чистом виде, а в соединениях – окислы его, соединения с натрием и многое другое. Но какое из этих соединений способно выдержать такую температуру да еще изоляцию в виде глазури – и остаться потом ядовитым? Осечка, господа! Осечка!

– Извините, Галина, – убито пробормотал Александр, – вы не обидитесь, если я возьму фотку и пойду?

– Нет проблем, – кивнула она. – Кстати, я вспомнила, у меня две фотографии Эльвиры. Вот эта, – она подала Александру уже знакомый ему по Гошиным описаниям снимок двух женщин, – и еще новогодняя. Мы тут нарядились, я была Снегуркой, мой муж – Дедом Морозом, а Эля – цыганкой, ну и ходили по квартирам, прикалывались, как могли. Эля вообще обожала цыганку изображать, в ней что-то было такое, южное, диковатое, безудержное…

Александр стоял столбом, глядя на снимок. Цыганка! Никакого сходства с той женщиной, которая была в квартире номер 107… ну, понятно. Однако же – цыганка! А в доме Манихина он уже столько слышал про цыганку!

Неужели та жуткая история с отравленной рыбой – не случайность? Да возможно ли такое?

Плохо верится. Но еще хуже верится в такие вот «случайности», в одну из каких оказался замешан доктор Меншиков, на беду свою вошедший в квартиру номер 107.

Ладно, что без толку голову ломать, надо первым делом показать эту фотографию не Палкину, не Гоше, а Манихину. Самому Петру Федоровичу, его жене, Сереге, этой Марине, наконец.

И как можно скорей.

ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА

Речка Заманиха особенная. Она подчиняется причудам погоды как никакая

другая. В июльские жары пересыхает чуть ли не до самого донышка. А в июньские и августовские грозы наполняется бурливой водой, выходит из берегов и размывает такие плесы, что небось только на Волге и увидишь. Человеку, который убил… словом, фигуранту, речка Заманиха частенько казалась существом живым, со своим смыслом и норовом. Она могла такого накуролесить, что все планы рыбаков или охотников летели к чертям. И она же могла делаться пособницей, потворницей, верней помощницей, словно иногда ее обуревала та же удаль, что и человека, словно и она иной раз норовила обставить привычные, надоевшие законы, начудить, загадать загадок побольше – неразгадываемых загадок! – и при этом гордилась собой так же, как человек.

К числу таких вот загадок относилась необъяснимая переменчивость скорости ее течения и очертаний русла. Там, где вчера вода еле-еле двигалась, так что напоминала ленивое зеркало, а не реку, сегодня она могла нестись как бешеная, волоча коряги, вывороченные с землею комья травы и целые кочки, то и дело ввинчиваясь в глубину водоворотами. И даже самые привычные рыбаки и охотники, выросшие на берегах Заманихи, вроде бы знающие ее фарватер как тропинки через родной огород, неожиданно налетали на мель или хватались за голову при виде неузнаваемо, непредсказуемо изменившихся берегов. Она могла в одну ночь подняться на пять метров, а днем понизить свой уровень на десять, и приходилось утром плыть вровень с вершинами увалов, а вечером, возвращаясь с рыбалки, ползти чуть ли не по дну.

Как только не пытались объяснить причудливость, дерзость норова Заманихи! Еще мальчишкой фигурант слышал множество старушечьих рассказок о том, с чего Заманиха такая. Среди этих легенд одна была самая пугающая и трагическая.

Говорили, будто лет сто назад, а может, даже больше какой-то охотник крепко любил дочку пчеляка, жившего на другом берегу и державшего там свои многочисленные ульи и омшаники. Частенько, когда отец уходил в лес, охотник переправлялся через речку Заманиху, отправляясь на свидание со своей красавицей. Меж ними уже все было сговорено, однако приплыл как-то в деревню на своей утлой лодчонке молодой коробейник, и дочка бортника прельстилась его черными очами и вольной повадкою. Как ни образумливал ее охотник, девушка все же отреклась от него. Отец был на стороне охотника, слывшего человеком зажиточным, но его уговоры и даже побои не устрашили красавицу. Тайно меж влюбленными было условлено, что, расторговавшись в соседней деревне, находившейся ниже по течению Заманихи, коробейник заберет девушку с собой. Отец и жених заперли ее в погребе, однако она умудрилась выбраться оттуда и побежала через лес к тому месту, где ждал ее возлюбленный. Отец, старый и немощный, в конце концов махнул рукою, рассудив, что счастье единственной дочери ему всего дороже. Но не таков был охотник. Он выследил красавицу и тайком последовал за ней. И вот она добежала до Заманихи и встала на крутом берегу, глядя, не покажется ли вдали лодка коробейника.

Луна взошла и осветила реку. По серебряной лунной дорожке плыла, плыла лодочка, на веслах которой сидел темноглазый красавец, распевая о том, что сейчас заберет он возлюбленную и навеки увезет ее от постылого да немилого.

Больше охотник не смог терпеть. Сорвал с плеча ружье и выстрелил в спину той, которой лишь вчера клялся в вечной любви. Девушка упала в реку и утонула. Следующим выстрелом был сражен ее молодой любовник. Его унесла лодка, но, говорили, умер он не сразу и, прежде чем испустить дух, успел проклясть своего убийцу и весь его род. Предсказал охотнику гибель в реке, а также предрек, что в каждом поколении будет Заманиха забирать себе в жертву кого-то из его потомков.