Мысленный волк
Шрифт:
— А в Петрограде немцев ждут, — сказала Вера Константиновна угрюмо. — Те самые люди, которые три года назад громили германское посольство, мечтают о немцах как о своих избавителях. Вот придут немцы и наведут порядок. А я, если они посмеют сюда войти, убивать их стану.
— За что?
— Им не место в этом городе.
— Вы все-таки поразительно с ней похожи, — пробормотал Легкобытов.
— С кем?
— С Ульяной.
Двое замолчали, только слышно было, как с легким шелестом то ли ложатся на ломберный столик карты, то ли
— Павел Матвеевич, вам не кажется неприличным ходить в наш дом после того, что было?
— А разве что-то было?
— А разве нет?
— Было, не было. И потом, какие в наши времена приличия?
— Для воспитанных людей приличия от времен не зависят.
— Значит, я невоспитанный. Вы это из-за Ульяны?
— И из-за нее тоже.
— Улюшка мне как племянница. Что бы ни случилось, она все равно остается дочерью моего несчастного друга.
— Вот ради того, чтобы не усугублять его и мое несчастье, я прошу вас оставить его дочь в покое. Юлия уже не ребенок, но еще очень молода, а вы все равно на ней не женитесь.
— А вы хотели бы, чтоб я на ней женился?
— Побойтесь Бога, у вас жена, двое своих детей и пасынок.
— С женой мы не венчаны, а детям я нужен постольку, поскольку даю им денег. А как денег не стало…
— На что же вы собираетесь тогда жениться?
— Вы так спрашиваете, точно и в самом деле решили выдать вашу падчерицу замуж.
— Да, решила, — отвечала Вера Константиновна с вызовом. — Это единственное и последнее, что я должна для нее сделать. Она мне, слава богу, не дочь. Слава богу, потому что в этой стране иметь своих детей безответственно. Но все равно я отвечаю за нее до тех пор, пока она живет в этом доме.
— За кого же, позвольте спросить, вы хотите ее отдать? За графа? За банкира? Или за пролетария?
— За хорошего человека, который бы ее любил и за нее отвечал. Она достойна быть счастливой, потому что умна, благородна и в высшей степени порядочна. Не говоря уже о том, как красива. И счастлив будет тот, кто назовет ее своей невестой и женой. Единственное, чего я желала бы для нее, — чтоб муж увез ее за границу, и как можно быстрее.
— Ну да, — пробормотал Легкобытов. — Скоро из России начнут вывозить самое ценное — картины, камни, лошадей, женщин. Вам не жаль того, что здесь все опустеет?
— Мне жаль, что вы ее смущаете и сбиваете с толку. И не ее первую. И не вы первый.
— Вы о том безумце? Да, это было очень опасно, — нахмурился Легкобытов и забарабанил пальцами по столу. — К счастью, он ей больше не угрожает.
— Зато теперь опасны вы.
— Опасен не я, опасно мое ремесло, — возразил Павел Матвеевич. — Что поделать, если Ульяну к нему тянет? Это ведь тоже талант особого рода и, быть может, даже более драгоценный
— Прок-то от этого таланта какой? — произнесла Вера Константиновна горестно.
— Великий прок! — воскликнул Легкобытов. — И этот дар так же грешно закапывать в землю, как и все другие таланты. В жизни писателя есть неуловимое понятие — муза. Это необязательно та женщина, на которой он женат или которая ему принадлежит, но она — та, без кого его жизнь невозможна.
— А кончается все одним, — сказала Вера Константиновна злобно и смешала карты.
— Только если этого пожелает сама муза, — рассмеялся Легкобытов. — Вот вы же не захотели.
— А при чем тут я? У вас ведь уже есть одна муза, которой вы поклялись в вечной верности. Жизнь были готовы отдать, чтоб только ее увидеть.
— Откуда вам это…
— Мне кажется, — произнесла Вера Константиновна задумчиво, — мы, как грибы в грибнице, связаны, заражены одними мыслями. Я это почувствовала однажды. И про вас, и про себя, и про мужа. И про Юлию. Нашими мыслями пронизано пространство вокруг нас, и иногда в сумерках бывают такие часы и такие места, когда они становятся видны. На кладбищах, например. Они похожи на пыльцу. Или на семена. А иногда на маленьких мушек или мотыльков. Вы никогда не замечали?
— Я на кладбища…
— Да, да, я знаю. Вы их боитесь. Напрасно. На кладбища надо ходить. Особенно, если жить подольше хотите. Я потому и бросила, что не хочу, — проговорила она бессвязно. — А что вы так побледнели? Вам душно? Что вы там шепчете, ничего не слышно. Надо окно открыть или дверь. Но я совсем другое теперь хочу сказать. Вот вы так любили ту женщину, так страдали, так жаловались на свое одиночество, что это даже вызывало у меня уважение. Сначала раздражение, насмешку, а потом нет, я вас стала ценить.
— Я что-то этого не замечал.
— Потому что вы невнимательны к людям, я давно это поняла. Вас ничего, кроме своего «я», не интересует, это, должно быть, тоже профессиональное, не обижайтесь, но все равно мне хотелось вас утешить, я вам сочувствовала, сопереживала, я вами гордилась — вашей преданностью, вашей стойкостью, тем, что есть вот такой человек среди нынешних писателей и поэтов. Один такой. А теперь что ж — отрекаетесь? Поменять решили? Помоложе музу нашли? Посвежее? И тоже для того, чтобы попользоваться на время и бросить? Как все стать вздумали?
— Что вы на меня нападаете, точно подранок какой-то? — вскричал Павел Матвеевич нервно. — Опять оскорбить хотите?
— Это вы меня оскорбляете.
— Чем?!
— Тем, что разрушаете образ целомудренного странника, верного возлюбленного, рыцаря, охотника, лейтенанта…
Она вдруг раскраснелась, размечталась так, что стала снова женственной, живой и прелестной, как в последнее предвоенное лето, и, почувствовав это, опустила голову, отчего сделалась еще милее. И Павел Матвеевич тоже это почувствовал и дрогнул.