Мыслепреступление, или Что нового на Скотном дворе

Если оставить в стороне необходимость зарабатывать на жизнь, я думаю, что есть четыре великих мотива для писательства. Они существуют в разной степени у каждого писателя, и пропорции каждого писателя будут время от времени меняться в зависимости от атмосферы, в которой он живет. Они есть:

1. Явный эгоизм. Желание показаться умным, чтобы о нем говорили, чтобы его помнили после смерти, чтобы отомстить взрослым, обижавшим вас в детстве, и т. д. и т. п. Большая масса людей не очень эгоистична. После тридцати лет они отказываются от личных амбиций – во многих случаях они почти вообще отказываются от чувства индивидуальности – и живут главным

образом для других или просто задыхаются от тяжелой работы. Но есть и меньшинство одаренных, волевых людей, которые полны решимости прожить свою жизнь до конца, и писатели принадлежат к этому классу.

2. Эстетический энтузиазм. Восприятие красоты во внешнем мире или, наоборот, в словах и правильном их расположении. Удовольствие от воздействия или одного звука на другой, от твердости хорошей прозы или от ритма хорошей истории. Желание поделиться опытом, который, по вашему мнению, ценен и не должен быть упущен. Эстетический мотив очень слаб у многих писателей, но даже у памфлетиста или составителя учебников найдутся любимые слова и фразы, которые импонируют ему по неутилитарным причинам; или он может серьезно относиться к типографике, ширине полей и т. д. Выше уровня путеводителя ни одна книга не свободна от эстетических соображений.

3. Исторический импульс. Желание видеть вещи такими, какие они есть, узнавать истинные факты и сохранять их для использования потомками.

4. Политическая цель – используя слово «политический» в самом широком смысле. Желание подтолкнуть мир в определенном направлении, изменить представления других людей о том обществе, к которому они должны стремиться. Еще раз повторюсь, ни одна книга не свободна от политической предвзятости. Мнение, что искусство не должно иметь ничего общего с политикой, само по себе является политической позицией.

Можно видеть, как эти различные импульсы должны воевать друг с другом и как они должны колебаться от человека к человеку и время от времени. По своей природе – принимая вашу «природу» за состояние, которого вы достигли, когда впервые взрослеете, – я человек, у которого первые три мотива перевешивают четвертый. В мирное время я мог бы писать витиеватые или просто описательные книги и мог бы почти не подозревать о своих политических пристрастиях. А так я был вынужден стать своего рода памфлетистом. Каждая строка серьезной работы, которую я написал с 1936 года, была написана прямо или косвенно против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю.

Мне кажется абсурдом в такое время, как наше, думать, что можно не писать на такие темы. Все пишут о них в той или иной форме. Это просто вопрос того, какую сторону принять и какой подход выбрать. И чем больше человек осознает свою политическую предвзятость, тем больше у него шансов действовать политически, не жертвуя своей эстетической и интеллектуальной целостностью.

Что я больше всего хотел сделать, так это превратить политическое письмо в искусство. Моей отправной точкой всегда является чувство партийности, чувство несправедливости. Когда я сажусь писать книгу, я не говорю себе: «Я собираюсь создать произведение искусства». Я пишу это, потому что есть какая-то ложь, которую я хочу разоблачить, какой-то факт, к которому я хочу привлечь внимание, и моя первоначальная забота – добиться того, чтобы меня услышали. Но я не смог бы написать книгу или даже длинную журнальную статью, если бы это не было еще и эстетическим опытом. Любой, кто пожелает ознакомиться с моей работой, увидит, что даже если это откровенная пропаганда, в ней содержится много того, что политик, работающий полный рабочий день, счел бы неуместным.

«Скотный двор» был первой книгой, в которой я попытался с полным осознанием того, что делаю, соединить политическую цель и художественную цель в одно целое. И, оглядываясь на свою работу, я вижу, что неизменно именно там, где мне не хватало политической цели, я писал безжизненные книги и предавался пурпурным отрывкам, бессмысленным предложениям, декоративным прилагательным и вообще вздору.

Дж.

Оруэлл

Вскоре после того, как я прибыл в школу Святого Киприана (не сразу, а через неделю или две, как раз, когда я, казалось, привыкал к рутине школьной жизни), я начал мочиться в постель. Мне было теперь восемь лет, так что это было возвращением к привычке, из которой я, должно быть, вырос по крайней мере четыре года назад.

В настоящее время, я считаю, ночное недержание мочи в таких обстоятельствах считается само собой разумеющимся. Это нормальная реакция детей, которых забрали из дома в незнакомое место. В то время, однако, на это смотрели как на отвратительное преступление, которое ребенок совершал умышленно и от которого правильным лекарством было избиение. Со своей стороны мне не нужно было говорить, что это преступление. Ночь за ночью я молился с жаром, которого прежде не было в моих молитвах. «Боже, не дай мне намочить постель! О, пожалуйста, Боже, не дай мне намочить постель!», но это мало что изменило. В некоторые ночи это происходило, в другие нет. В этом не было ни воли, ни сознания. Вы, собственно говоря, не совершили поступка: вы просто проснулись утром и обнаружили, что простыни мокрые.

После второго или третьего нарушения меня предупредили, что в следующий раз меня будут бить, но предупреждение я получил странным окольным путем. Однажды днем, когда мы расходились после чая, миссис В., жена директора, сидела во главе одного из столов и болтала с дамой, о которой я ничего не знал, за исключением того, что она приехала после обеда в школу. Она была устрашающей, мужеподобной женщиной, одетой в амазонку или что-то, что я принял за амазонку.

Миссис В. звали Флип, и я буду называть ее этим именем, потому что редко думаю о ней под каким-либо другим именем. Хотя большую часть времени она была полна фальшивой сердечности, подбадривая человека мужским сленгом («Встряхнись, старина!» и т. д.) и даже называя чьи-то имена, глаза ее никогда не теряли тревожного, обвиняющего взгляда. Было очень трудно смотреть ей в лицо без чувства вины, даже в минуты, когда ты ни в чем особенно не виноват.

– Вот маленький мальчик, – сказала Флип, указывая на меня странной даме, – который каждую ночь мочится в постель. Ты знаешь, что я собираюсь сделать, если ты снова намочишься в постели? – добавила она, обращаясь ко мне. – Я заставлю шестой класс проучить тебя.

Шестой класс представлял собой группу мальчиков старшего возраста, которые были выбраны как обладающие «характером» и имели право бить мальчиков поменьше. Я еще не знал об их существовании и неправильно расслышал фразу «шестой класс» как «миссис Класс». Я понял, что это относится к странной даме – то есть я подумал, что ее зовут миссис Класс. Это было невероятное имя, но у ребенка нет здравого смысла в таких вещах. Я вообразил поэтому, что это она должна быть послана, чтобы бить меня. Мне не показалось странным, что эта работа должна быть передана случайному посетителю, никак не связанному со школой. Я просто предположил, что «миссис Класс» была строгим сторонником дисциплины и любила бить людей (каким-то образом ее внешний вид, казалось, подтверждал это), и я сразу же увидел ужасающую картину, что она прибыла по этому случаю в полном снаряжении для верховой езды, вооруженная хлыстом.

Я чувствовал, что должен умереть, если «миссис Класс» побьет меня. Но моим преобладающим чувством был не страх и даже не обида: это был просто стыд за то, что о моем отвратительном проступке рассказали еще одному человеку, и притом женщине.

Ночью я снова намочил постель, и не было никакой возможности скрыть то, что я сделал. Мрачная надзирательница по имени Маргарет прибыла в спальню специально, чтобы осмотреть мою постель. Она откинула одеяло, затем выпрямилась, и страшные слова вырвались у нее, как раскат грома: