МЖ. Мужчины и женщины
Шрифт:
Здесь нельзя не привести высказывания о Шоу Томаса Манна:
...стеклянной натуре Шоу плотское воздержание давалось, по-видимому, так же легко, как и воздержание от мяса <...> его жизни при всей ее масштабности недостает полнокровия, и это в какой-то мере мельчит ее <...> В облике Шоу, не только физическом, но и духовном, есть что-то суховатое, вегетариански-бесстрастное, что не вполне согласуется с моим представлением о величии. <...>
Одну из своих пьес он назвал: «Легкая игра с серьезными вещами». Он мог бы назвать так любое свое произведение, и меня берет раздумье, не есть ли это определение искусства будущего и не был ли Шоу смеющимся пророком человечества, освобожденного от всего темного и трагического. В то же время я спрашиваю себя, не слишком ли легко давалась ему эта легкость и был ли он вообще способен принимать всерьез серьзные вещи.
Было бы слишком легко этого «смеющегося пророка» толковать в качестве безоблачного оптимиста: «цивилизация», идейным столпом которой Шпенглер считает
Плебейская мораль, базирующаяся на обыденном существовании и «здравом человеческом рассудке», – вот что, несмотря на всю выспренность фраз, лежит в основе всякого жизнепонимания (периода цивилизации. – Б.П.), от Шопенгауэра до Шоу. <...> Вопросы алкоголизма и вегетарианства трактуются с религиозной серьезностью – тут, очевидно, дан потолок проблем, до которого может вознестись «новый человек».
Справедливость требует указать, что Шоу в предисловии к «Майору Барбаре» резко возражал против причисления его к немецкой линии Шопенгаура – Вагнера – Ницше, указывая, что мысли, критиками относимые к этому кругу идей, он высказывал самостоятельно, а если и заимствовал, то из других источников – и ссылался на таковые. Известно огромное воздействие на него философии Бергсона с ее идеей творческой эволюции, а также соотечественника, врага дарвинизма Самуэля Батлера. Но важен не только генезис идей – их типология тоже. В большом культурном развороте Шоу всё же звучит в унисон немцам, он не локален. Собственные слова Шоу нельзя брать без грана соли, он профессиональный мистификатор – как и должно артисту. Социализм Шоу, это мирное фабианство, не так уж далек от немецкой (не только теории, но и) практики. Победа дьявола тогда по-настоящему победа, когда он убеждает в собственном несуществовании.
Демоничность, диаболичность цивилизации – во всех вариантах ее политического устроения – возрастает с возрастанием техники. И тут надо иметь в виду не «атомную бомбу», это, так сказать, наименьшее зло, а как раз биологические измерения проблемы. «Вегетарианство» Шоу в обсуждаемом контексте – отнюдь не пустяк, это, помимо едва ли не всеобщего помешательства на диете, – универсальная метафора новых времен: «похудание» – отказ от «полноты» бытийной органики. Адепты «Нью Эйдж», кажется, уже готовы питаться одними кристаллами. По Шпенглеру, у Шоу пушки отдельно, случной пункт отдельно, но на деле, повторяем, уже у Шоу ощущается ход к некоему их слиянию, вегетарианский перевод человечества на таблеточное питание и рациональное – на генетическом уровне! – размножение. Шоу – пророк генной (геенной?) инженерии, каковая, что сейчас начинает становиться ясным, чревата множеством новых конфликтов, вплоть до социальных волнений. Очень ясно видятся, например, «бунты недолгожителей», взамен старинных голодных бунтов: надо полагать, что программирование организма на, скажем, двухсотлетнюю жизнь будет производиться за деньги; в Соединенных Штатах по крайней мере. Будет бунтовать столетняя молодежь. Происходит возрождение «фашистской» евгеники. Начинают по-настоящему осуществляться фантазии Герберта Уэллса («Пища богов», «Остров доктора Моро», «Машина времени» с элоями и морлоками) и Олдоса Хаксли – легковесного потому, что он видел решение там, где возникает новая катастрофичность: попробуйте в условиях политической демократии осуществить генетическую стратификацию или завести десять Великих Инквизиторов разом.
Но как раз у Шоу на первый план выходит озабоченность человеческим долголетием как предпосылкой потребной для жизни мудрости («Назад к Мафусаилу!»). И поражают его новые люди, эти «Древние», лишенные привычно человеческих измерений, глухие не только к красоте, но и к элементарным проявлениям милосердия. Это не люди, а механизмы, достойные стать разве что объектом сатиры в очередной антиутопии, на манер Замятина, даже не Хаксли, у которого секс отнюдь не подавлен. А для Шоу и вне утопий секс есть нечто, требующее преодоления, у него против секса бунтует сам Дон Жуан («Человек и сверхчеловек»). Идеал Шоу, в сущности, тотальная гендерная сепарация, разведение, расселение мужчин и женщин, проводимая часто с мотивировкой их равноправия, а то и превосходства женской породы. В пределе у Шоу – уничтожение секса, замена его чем-то высшим. Лилит в финале Мафусаиловой пенталогии – порождающий бытие андрогин, Бог с женским всё-таки именем – антиципация требований нынешних феминисток.
Из монолога Лилит:
Люди приняли на себя бремя вечной жизни. Они научились рожать без мук, и жизнь не прекращается для них даже в миг распада плоти.<...> Довольно ли этого? Или мне опять приняться за труд и произвести на свет нечто такое, что истребит и уничтожит людей, как истребили они зверей в своем саду, уничтожили и тех, кто ползал, и тех, кто летал, – всех, кто отверг вечную жизнь? <...> Толчок, который я дала им в день, когда, разорвавшись
Это идеал гностика, чистой воды гностицизм. Гностическая установка духа лежит в глубочайшей основе всякого революционаризма (С.Л. Франк), Ленин – гностик (А. Безансон). Но гностиком был и Бердяев, по-своему не менее красноречивым, чем Шоу.
Это имя возвращает нас в родные места, равно как и к заявленной в названии теме.
Главный, если можно так выразиться, теоретик гомосексуализма в России – Бердяев, [3] гораздо более важный, чем, скажем Вяч. Иванов. У Бердяева эта тема чувствуется как скрытый мотив в неразрывной связи с темами христианства и техники. Нам нет надобности вспомнить подробности или даже общие очертания христианского мировоззрения Бердяева: нам интересна прежде всего и главным образом данная им трактовка техники как феномена христианской культуры. В каком-то тончайшем смысле, в некоем интимнейшем мирочувствовании техника для Бердяева и есть «гомосексуализм», то есть возможность преодоления природных планов бытия с помощью духовного устремления, «познавательного Эроса». Техника, будет доказывать Бердяев, не только утилитарна, это духовный феномен. Тут важно, что природный план отрицается, человек берется вне природных его определений. Конечно, Бердяев, в отличие от Андре Жида, не делал шокирующих заявлений и всякий раз, ставя проблему пола (а она ставится во всех его сочинениях, включая итоговую автобиографию «Самопознание»), подчеркивал, что никаких признаний делать не собирается. Но на что исследователь, если он не может извлечь истину из сопоставления косвенных высказываний, если он не способен тайное сделать явным? Это не «сыск», как говорил сам Бердяяев о психоанализе, а методологический постулат.
3
Гомосексуальные склонности самого Бердяева не вызывают сомнения. Можно даже вычислить любовь его уже эмигрантских пред военных лет – Юрий Иваск.
Впервые, кажется, Бердяев обратился к теме техники в книге «Смысл творчества». Очень важны статьи «Дух и машина», «Духовное состояние современного мира», «Человек и машина», соответствующие страницы в «Кризисе искусства». Цитаты из Бердяева, как всегда, придают блеск любому о нем рассуждению.
Из «Смысла творчества»:
Христианство изгнало духов природы, как злых демонов, и механизировало природу. Умер великий Пан. Природа должна была быть закована для дела искупления. Ибо духи природы властвовали над человеком и повергли природу в хаотическое состояние <...> Великий Пан не мог окончательно покинуть природу и погибнуть. Он был лишь временно закован и мстил тем, что являлся людям в обличье темных природных сил. Потом природа была окончательно механизирована и предстала человеку в обличье мертвом и бездушном. Пан еще глубже ушел в скрытые недра природы. <...> Но конечной задачей христианства не могло быть умерщвление великого Пана природы и механизирование природы. Христианство таит в себе могучие силы возрождения Пана и нового одухотворения природы.
Интересен этот чуть ли не инстинктивный взгляд на природу как мстителя, что придает словам надежды на христианское возрождение природы оттенок почти казенной формулы. Не здесь сердце Бердяева. И он начинает по-своему углубляться в вопрос. Уже в статье о книге Флоренского («Стилизованное православие», 1914) заметно такое углубление: происходят, пишет он,
глубокие колебания и потрясения физического плана бытия, физической телесности жизни, материальности человеческого быта. В мировом, космическом процессе развития человек перерастает ту относительную устойчивость физической, материальной жизни, которая казалась абсолютно устойчивой. Этот физический план жизни оказался не бытием, а бытом. Мучительный кризис перехода материальных, физических выявлений и символов к выявлению высшей духовной жизни сказывается во всех сферах.
Интересная подробность: Бердяев с заметной усмешкой говорит, что Флоренский за воздержание, но против преодоления плотских влечений, за пост, но против вегетарианства. Вегетарианство снова появляется у нас как значимая метафора.
Это, конечно, частность. Главное у Бердяева в понимании тем «христианство и техника», «христианство и космос» приходит к нему под влиянием Федорова. Он начинает говорить о технике как порождении христианства: только изгнание из бытия природных духов, механизация природы, произведенная христианством, создала возможность техники. Эта мысль не только у Бердяева появилась, ее уже высказывали историки культуры (см. у Флоренского в «Столпе...»), но у Бердева первостепенны федоровские инспирации, и главная из них – тяга к разрыву плотских уз, замыкающих человека в дурной бесконечности природных циклов. Федоровскую мизогинию нельзя было не заметить, она не могла не впечатлять, едва ли не выступая у него «действующей причиной» соответствующих построений.