На берегах Невы
Шрифт:
Мы не торопясь прошли мимо избушки Бориса Петровича. Сделали круг и прошли снова. Костя небрежно нес лососку на веревочке, продетой под жабры. И опять мы обогнули избушку и прошли мимо нее в третий раз. Все напрасно!
Бориса Петровича Кукушкина на крыльце не было.
Не повезет, так не повезет!..
Мальчик
Завтра нам предстоит с Костей расстаться. Правда, мы уговорились ехать в Ленинград вместе, обменяться адресами и обязательно встретиться в городе, но все равно — сегодня нам обоим грустно.
Хороший он парень!.. Верный друг,
Вот почему, когда напоследок закачались рядышком наши поплавки, я вспомнил о случайной встрече с другим ленинградским мальчиком, таким же белоголовым и длинноногим, как Костя. И я рассказываю Косте об этой встрече…
— Это было в феврале 1944 года. Войска Ленинградского фронта прорвали немецкую оборону на всем ее протяжении и победно хлынули на просторы Ленинградской области. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Даже у раненых. В том числе и у меня.
Баюкая замурованную в лубок руку, я пробирался между немецкими машинами, стоявшими впритирку друг к другу на снежной дороге. Снег выпал недавно и очень щедро, и казалось, будто дорога, ради праздника, сменила белье.
Одичавшие немецкие штабники и обозники бродили по окрестным лесам, а оставленный ими обоз растянулся на несколько километров. Малолитражки, разноцветные, как бабочки, стояли вперемежку с тяжелыми грузовиками; санитарные автобусы налезали на продолговатые штабные машины; походные кухни на высоких тонких колесах тянули вверх остывшие зеленые трубы, розовые картонные ящики с немецким хлебом были рассыпаны на дороге среди золотистых горок овса; пушки всевозможных калибров, черные и белые, длинноствольные и тупорылые, беспомощно тыкались грязными стволами в кузова машин. Некоторые из них валялись колесами кверху, напоминая опрокинутых на спинку жуков. А завершал эту милую русскому сердцу картину обгорелый и потерявший гусеницу немецкий танк, стоявший не вдоль, а поперек дороги.
— Поберегись! — раздалось у меня над самым ухом. Вздымая снежную пыль, по обочине дороги галопом скакала пегая кобылка, запряженная в сани. В санях стоял рослый курносый старшина, вертел над головой вожжами, свистел, орал и ухал. Под его широко расставленными ногами, как под воротами, сидел мальчик… Сани с визгом пронеслись мимо меня, как вдруг старшина круто осадил лошадь и обернул ко мне красное и веселое свое лицо.
— Подвезти, товарищ майор? — спросил он, как заправский лихач.
Я сел в сани, кобылка с места взяла галопом, и мы поскакали мимо растянувшейся на километры мертвой немецкой техники. Над лошадиной спиной клубился пар. Ноги старшины в грубых кирзовых сапогах возвышались, как тумбы. Дорога убегала из-под саней, и снежок вился за нами следом.
На ухабе сани подбрасывает, и мальчик, чтобы не вылететь, цепляется за ногу старшины. Потом он усаживается поудобнее и глядит на дорогу. Сани проносятся мимо горки овса.
— Овес! — кричит мальчик, задрав голову.
— Мало! — пренебрежительно отвечает старшина и нахлестывает кобылку вожжами. Он, видать, хозяйственный парень, и собирается пополнить свои запасы трофейным овсом. Для этого и лежат в санях порожние мешки.
Я разглядываю мальчика, а мальчик разглядывает меня.
Ему лет одиннадцать или двенадцать. На ногах у него стоптанные, потерявшие форму валенки, на плечах зипунишко,
— Ты здешний, осьминский? — спрашиваю я мальчика.
— Нет, я ленинградский…
И мальчик рассказывает мне свою историю.
— …Жили мы под Гатчиной на даче. Папа только по воскресеньям приезжал, он работал на заводе Марти сменным инженером. А мама с нами жила, со мной и с Борькой. Борька — братишка. Ему тогда сколько же?.. тогда ему всего шесть лет было…
А тут — немцы. Маму убило бомбой. Мы с Борькой как залезли в подвал, так и не вылезали, наверно, суток трое. Всё боялись. Я тогда тоже еще маленький был…
А потом вылезли. Немцы нас взяли и отправили в Гатчину, в лагерь. Там уж много было ребят, вроде нас с Борькой. А потом Борьку и всех маленьких увезли куда-то, а нас — постарше — оставили.
Кормили нас репой. Мы начали пухнуть. А тут холода, шуб у нас нет, мы ведь дачники. И ботинки у всех износились. Тут многие ребята заболели и умерли.
А потом пришел немецкий офицер и сказал, что нас повезут в Германию. У меня к тому времени уже товарищ был, Витька Малышев, у него отец в Красной Армии, мы с ним решили бежать из лагеря и пробраться в Ленинград. Товарищ убежал, а я в подворотне зацепился за гвоздь, меня поймали и выпороли. А на другой день всех повели на вокзал.
Выехали мы утром, а ночью стрельба поднялась, мы легли на пол, поезд остановился, и к нам в вагон пришли партизаны. Ох, мы и обрадовались!.. Они нас высадили с поезда, привезли в деревню и накормили. А потом меня отвезли в Доскино, к дедушке…
— У тебя там дедушка живет? — спросил старшина. Он уже не стоял, а сидел, поджав ноги и внимательно слушая рассказ. Кобылка тоже, словно прислушиваясь, перешла с галопа на мелкую рысь…
— Не родной. Приемный. Он меня взял на воспитание. И других наших ленинградских ребят деревенские взяли на воспитание. Немцев давно оттуда вышибли: партизанский край!..
— А теперь ты куда направляешься? — спросил старшина.
По этому вопросу я понял, что мальчик в санях старшины такой же случайный пассажир, как и я.
— За лошадью.
— За какой лошадью?
— Для дедушки. Немцы у него прошлой весной лошадь увели. А за Бобровом сейчас целые табуны бродят немецких лошадей. Вот я и хочу для дедушки лошадь подобрать. Он меня больше года воспитывал, как родного, ничего для меня не жалел. А мне скоро в Ленинград возвращаться. Не могу я его без лошади оставить… Лошадь в хозяйстве — первое дело, — повторил он слышанные от кого-то слова.
— Молодец, мальчик, правильно рассуждаешь, — потеплевшим голосом сказал старшина и неожиданно поцеловал мальчика. Потом он снова вскочил на ноги, качнулся, выровнялся и стегнул кобылку.
Не знаю, откуда проведал мальчик про немецкие табуны, но и в самом деле: не отъехали мы и полкилометра от Боброва, как увидели немецких лошадей. Они уныло бродили по опушке леса, проваливаясь в глубоком снегу, и было их, пожалуй, больше сотни.
— Сейчас подберем тебе лошадку, — сказал старшина, взял у мальчика уздечку и побежал к табуну. Он вернулся, ведя под уздцы рослого артиллерийского коня.