На берегах Сены
Шрифт:
Это совсем не похоже на прежние его стихи. Это что-то совсем новое, еще небывалое. Я поражена, но он и сам поражен не меньше меня.
Когда он кончил читать, у него дрожали руки и он, протянув их вперед, с удивлением смотрел на них.
— Оттого, должно быть, что я не спал всю ночь, пил, играл в карты, — я ведь очень азартный — и предельно устал, оттого, должно быть, такое сумасшедшее вдохновение. Я все еще не могу придти в себя. У меня голова кружится. Я полежу на диване в кабинете, а вы постарайтесь вскипятить чай. Сумеете?..
— Это ведь почти чудо — говорил Гумилев, и я
Все же одну строфу он переделал. В первом варианте он читал:
Знаю, томясь смертельной тоскоюТы повторяла: Вернись, вернись!Я же с напудренною косоюШел представляться Императрикс,вместо:
Как ты стонала в своей светлице…и т.д.
Машенька в то первое утро называлась Катенькой. Катенька превратилась в Машеньку только через несколько дней, в честь Капитанской дочки, из любви к Пушкину.
Догадка Маковского, что «Машенька» — воспоминание о рано умершей двоюродной сестре Гумилева, Маше Кузмин-Караваевой неправильна, как и большинство таких догадок…
Сам Гумилев очень ценил «Трамвай».
— Не только поднялся вверх по лестнице, — говорил он, — но даже сразу через семь ступенек перемахнул.
— Почему семь? — удивилась я.
— Ну, вам-то следует знать почему. Ведь и у вас в «Толченом стекле» семь гробов, семь ворон, семь раз прокаркал поп. Семь — число магическое, и мой «Трамвай» магическое стихотворение.
Он улыбался и я не знала, шутит ли он или говорит серьезно.
«У цыган» было написано им дней через десять.
— Я все еще нахожусь под влиянием «Заблудившегося трамвая» — говорил он. — «Цыгане» одной семьи с ним. Но они, я сам знаю, гораздо слабее. Надеюсь все же, что мне удастся перемахнуть еще через семь ступенек. Конечно, не сегодня и не завтра, а через полгода или год — ведь «великое рождается не часто».
Через полгода…
Кстати, о неправильных догадках. Тот же С. Маковский называл стихотворение Гумилева Дева-птица «запутанной криптограммой в романтически-метерлинкском стиле» и считал его чуть ли не центральным в поэзии Гумилева — тогда, как это стихотворение, действительно, стоит особняком в творчестве Гумилева, но совсем по другой причине.
«Дева-птица» — единственное стихотворение Гумилева, написанное… по рифмовнику.
Гумилев, неизвестно где, раздобыл этот рифмовник — старый, затрепанный, в голубой бумажной обложке и со смехом читал его мне.
— Отличное пособие. Я им непременно как-нибудь воспользуюсь и вам советую.
Я выразила сомнение в том, что он им воспользуется.
— Не верите? Хотите пари держать, что я напишу стихи по этому рифмовнику? Ведь
И в мокром асфальте поэтЗахочет, так счастье находит,а не то, что стихи в рифмовнике.
Через несколько дней
— Вот видите, я сказал, что напишу и написал! Вслушайтесь в качающийся, необычайный ритм. А началось с рифм: — младенец — пленниц, прохладой — стадо, коровы — тростниковой, я от них оттолкнулся и стал плести кружево, пользуясь все новыми готовыми рифмами — высокий — щеки, нагретой — браслеты, рифмоидом жальче — мальчик и так далее, а потом привел все в порядок, кое-что кое-где подчистил и получилось совсем хорошо. И даже глубокомысленно.
Нет, по-моему совсем не хорошо. Мне эта «Дева-птица» совсем не понравилась, в особенности
Никому не нужны мои губыИ бледные, длинные щеки,первого варианта.
Мы с Георгием Ивановым, Мандельштамом и Оцупом дружно осудили зту «Деву-птицу», будто сошедшую, по выражению Георгия Иванова, с картины Самокиш-Судковской. И даже посмеялись над ней — конечно, не в присутствии Гумилева, а за его спиной.
Но, когда на следующем собрании Цеха, Гумилев огласил свою «Деву-птицу», никто не только не осудил ее, а все покривили душой и превознесли ее.
Было это так: На собраниях Цеха, происходивших в Доме Искусств, пили чай с пирожными-эклерами — ведь НЭП уже начался.
Каждому члену Цеха полагалось по эклеру. Георгия Адамовича не было и решили его оставшимся эклером наградить автора лучшего прочитанного стихотворения.
В тот вечер Мандельштам читал: Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Георгий Иванов: «Легкий месяц блеснет».
Я — Балладу об Извощике, Нельдихен — о двух с половино-аршинной кукле, остальные — уже не помню что и о чем.
Голосование производилось поднятием рук.
И вот все руки, как по команде, поднялись за «Деву-птицу».
Все — за исключением одного Лозинского, голосовавшего за моего «Извощика».
Вряд ли Лозинскому больше нравился мой «Извощик», чем мандельштамовское «Я слово позабыл» или «Легкий ветер вздохнет» Георгия Иванова, — вкус у него был безукоризненный. Лозинскому просто очень хотелось, чтобы пирожное досталось мне, единственной женщине в Цехе Поэтов.
К стыду моему и я не задумываясь подняла руку за Деву-птицу — так велик был престиж и власть громовержца-самодержца Зевса-Гумилева.
Никто из цеховцев при нем не мог даже
…сметьСвое суждение иметь.Гумилеву, впрочем, и в голову не пришло, что мы все занимаемся «подхалимажем». Наше голосование его ничуть не удивило, он принял эклер — как заслуженную награду. И съел его.
Я привела этот забавный случай с эклером, как пример взаимоотношений между Гумилевым и нами всеми.
Н. Оцуп старался, после смерти Гумилева, создать миф о своей дружбе с Гумилевым. Никакой особенной дружбы между ними не только не существовало, но Гумилев, в последний год своей жизни, стал относиться к Оцупу очень сдержанно. Он не мог ему простить его участия в первоначальном Союзе Поэтов, возглавляемом Блоком и враждебном Гумилеву.