На Быстрянке
Шрифт:
– Ой, - отозвалась женщина на возу, - вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью... Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! - отмахнулась она от лошади, снова потершейся об ее спину головой.
Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:
– Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда...
Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на
– Работничек, будь ты неладен!
По кладке от хаты шел дядька Антось.
– А-а, товарищ Нагорный, день добрый!
– Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.
Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.
– Сколько ты у этого хлюста принял? - спросил он, подходя к сидящим на лавочке.
– Двести, кажется, с чем-то, - отвечал Толя.
– Двести дуль бы я ему под нос сунул!
– А что? - немного смутился от этой грубости Толя.
– Как это - что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.
– Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, - заговорил Мякиш. - Что я украл?
– А что - заработал? Лапы отбил на этом?
– Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой...
– А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку...
– А вы что, видели? Где вы видели, а?
– Где? В гнезде. Не так ты глуп, чтоб кто увидел. Но довертишься еще, ой, довиляешь!
Старик ушел на мельницу.
– Какой нервный человек, - покачал головой Мякиш, обратив взгляд к Толе, как бы ища у него, культурного человека, сочувствия. - И надо же, пане брате, такое выдумать.
– А кто пшеницу привез? - спросил старик, показавшись в дверях.
– Я! - испуганно охнула женщина и даже соскочила с воза. - Я, дядечка. В обдирку. На каравай.
– На каравай да обдирать?
– А где ж мне ее на пеклевку набраться? Сижу вот, да и мерки еще не сдавала: думаю, что мне делать - обдирать или молоть?
– А кто ж у тебя замуж идет? Сама?
– Да что мне, дядька, старой бабе, замуж идти, пускай уж дочка идет.
– У тебя да дочка на выданье?
– Ох, какое там, дядька, на выданье! В этом году только десятый класс окончила, дитя! Оно и то сказать - хлопец хороший. Я, дядька, из Внукович. Походенькова. Ваша дочка как раз у нас учить будет. Так это Семена Воробья Миша мою Нинку берет. На инженера он вышел в Минске.
– Ну, так чего же лучше? Пускай идет на здоровье.
– Да оно и впрямь, дядька, хорошо. Однако подумаешь - жалко. Начало ты учиться, пускай бы уж, как другие, тоже в институт пошло, хотя бы заочно.
– Видели - очно, заочно...
– Так это же, дядька, хорошо!
– А я что говорю - худо? Я говорю - пускай идет, когда добрый человек
– Так как же, дядька, - обдерете мне? Ведь леточко, жнива, сидеть некогда.
– Мельница обдерет. Это ж не из милости. А я что-то уже наработался. Толя, - обратился старик к студенту, - скажешь Ивану: пускай обдирку вперед пустит. А этому, - он показал на Мякиша, - засыплешь после всех. Поспеет. Вот и народ как раз подъезжает.
С плотины спускалась повозка, груженная мешками с зерном.
Дядька Антось пошел в хату. Медленно, ссутулясь, он ступал по кладке с заметной осторожностью, придерживаясь рукой за жердь перилец.
– Гляди, пане брате, - сказал Мякиш, воспользовавшись тем, что и второй "начальник" - Толя - ушел на мельницу, - ведь как скрутило, а все кричит.
– А ты и впрямь Мякиш, подкопай, - отвечал ему дядька в соломенной шляпе. - Виляешь, то нашим, то вашим. А что Нагорный? Он тебе правду сказал.
– В партизанах был, хотя и старик, - добавил пехотинец. - И орден у него: Красная Звезда.
– Он и без ордена человек, - сказал бородатый. - Не надо, Мякиш, зря языком болтать.
Тем временем Толя разыскал на втором этаже Ивана, мукомола, и передал ему приказ деда. Потом, прежде чем взять мерку у новых помольщиков, студент посмотрел на бокастые, как добрые кабаны, мешки Мякиша, хитро присоседившиеся к самому ковшу, и голосом, не сулившим никаких уступок, однако как бы мимоходом, сказал:
– Оттащите подальше, вон туда. Люди покуда будут молоть, а вам, видно, на работу не к спеху... Ну что ж, Иван Иванович, - обратился он к мукомолу, - начнем? Вот этой тетечке на каравай.
Однако на улыбку Толи тетка не ответила улыбкой. Сама взяла свой мешок, поставила его на весы и с каким-то озабоченным, даже отчаянным видом сказала:
– Вешайте.
От этого слова мешок, показалось Толе, стал еще меньше, съежился. Хлопцу не приходилось видеть, да и слышать, чтоб кто-нибудь обдирал на каравай: обычно люди пеклюют. Раньше - только богатые, сегодня - у них в Потребе, пожалуй, все. И как тут брать мерку из этого жалкого мешка, да еще зная о его высоком предназначение?.. Не взял бы, и при Иване не взял бы, да Мякиш рядом торчит, почесывается, смотрит то на свои мешки, то на "начальника".
Толя растерянно и виновато поглядел на тетку.
– Не надо мерки, - тихо, неожиданно для самого себя, сказал он, покраснев. - Давайте, я поставлю его сюда.
Он успел еще по-мальчишески порадоваться, что ни мельник, ни Мякиш ничего не заметили, а тетка только собралась поблагодарить хлопца, как на пороге опять показалась сутулая фигура дядьки Антося.
– Подождем, Иван, пускать, - сказал он. - Воды тем временем прибудет больше: быстрей пойдет. А ты, брат, иди домой.
– Почему? - удивился Толя.