На «Чайке»
Шрифт:
А волны продолжали вкатываться, и палуба была покрыта водою. Удары учащались. Клипер шлепался о дно, казалось, с большею силой.
Старший офицер поднялся на мостик и доложил капитану, что все исполнено.
— Да вы пальто бы надели, Николай Николаич! Простудитесь! Ишь ведь, собака погода!
— Надо надеть.
И он послал сигнальщика за пальто.
— Придется баковое орудие за борт! — сердито сказал капитан.
— Да… Иначе не сойдем! — промолвил старший офицер.
— И выбросить все, что можно… чтоб облегчить нос.
— Прикажете?
— Да.
И капитан крикнул в рупор:
— Баковое орудие за борт…
Боцман Никитич повторил команду и прокричал:
— Вали, ребята, орудия кидать!
Шлепая по воде, матросы побежали на бак, где стояла большая пушка, через которую ходили волны.
— Не подступиться к ей! — сказал кто-то.
— Так волной и смоет…
Тогда один из старых матросов крикнул:
— Не бойтесь, подступимся.
И, обратившись к старшему офицеру, сказал:
— Дозвольте, ваше благородие, обвязаться концом. Я на орудию аркан наброшу.
Мысль была хорошая. Матроса обвязали концом. Он накинул петлю и, отброшенный волной, был удержан веревкой, которую держали матросы.
V
Работа была нелегкая. Обдаваемые ледяными волнами и обвязанные концами, чтоб не быть сброшенными в море, матросы возились у орудия. Наконец толстые веревки, прикреплявшие пушку к палубе, были отрублены и пушка свалена за борт.
— Прощай, матушка! — крикнул ей вслед тот самый матрос, который первый накидывал на нее петлю.
В то же время другая часть матросов выносила снизу разные запасные вещи рангоута, такелажа, мешки с провизией, бочки с солониной, и все это бросалось за борт.
Мокрые до нитки, иззябшие матросы уходили с бака и жались около грот-мачты и у машинного люка. Но и там их обдавали брызги волн. А пары уже начинали гудеть, и в сердцах моряков пробудилась надежда.
Весь мокрый, старший офицер поднялся на мостик и, доложив капитану, что работы окончены, не без горделивого чувства прибавил:
— Молодцами работали матросики, Павел Львович!
— Не трусят? Паники нет?
— Нет… Сперва было немного. И то молодые матросы. Да и старикам впору струсить.
Николай Николаевич недаром пользовался уважением и любовью матросов, так как сам любил их и относился к ним с редкой по тогдашним временам гуманностью. Он очень редко прибегал к телесным наказаниям и редко дрался, и то только в минуту служебного гнева, «с пыла», как говорили матросы, и без жестокости.
И матросы, отлично понимавшие начальство, прощали своему старшему офицеру эти вспышки. Они уважали его как хорошего моряка и справедливого человека, а главное, чувствовали, что Николай Николаевич не чужой им и, понимая трудную их службу, бережет их, не изнуряя непосильными работами, не придираясь зря и не гнушаясь иногда поговорить с матросом, сказать ему ласковое слово, обмолвиться шуткой…
И зато как же они старались для своего старшего офицера, которого окрестили прозвищем «Ласкового»
— Да… положение из бамбуковых! — согласился капитан и крикнул в рупор:
— Молодцы, ребята!..
— Рады стараться! — крикнула сотня голосов.
— Скоро на вольной воде будем! — продолжал капитан. — Тогда обсушитесь и обогреетесь. И по чарке велю раздать за меня!
— Покорно благодарим! — раздались голоса.
— Это Ласковый за нас постарался! — заметил какой-то матрос.
— Беспременно он! — подтвердили со всех сторон.
Матросы капитана не особенно любили и все хорошее, что делалось для них на клипере, всегда приписывали старшему офицеру.
Прошли еще долгих четверть часа, и в это время налетевшая волна смыла капитанский катер, висевший поверх борта, и проломила часть борта.
VI
— Как время, Евграф Иваныч? — нетерпеливо спросил капитан. — За ветром не услышишь, как бьют склянки.
Старший штурман, словно бы закаменевший в неподвижной позе у компаса, расстегнул пальто, достал из кармана вязаного шерстяного жилета свой английский полухронометр и поднес его к освещенному компасу.
— Без пяти четыре! — проговорил он.
— А когда светает?
— В шесть.
— Верно, мы засели в Гижигинской губе?
— Не иначе… Там мелей нет!
И старый штурман показал рукой за корму и надел перчатку.
— А ветер стихает, Евграф Иваныч.
— Стихает. К утру совсем стихнет, я думаю.
— Волнение только подлое.
— Тут, на отмели, подлейшее, а там, в море, ничего.
— Хотел бы я быть там! — вырвался словно бы страстный вопль из груди капитана.
— Бог даст, будем, Павел Львович!
— Вы думаете?
— А то как же! — вымолвил старший штурман, понимавший, как жестоко было бы ответить иначе человеку в положении капитана.
— Скорей бы пары…
В эту самую минуту раздался звонок в машинном телеграфе на мостике.
Капитан приложил ухо к переговорной трубе и услыхал нетерпеливо ожидаемые два слова:
— Пары готовы!
— Полный ход назад! — крикнул он в переговорную трубку. — На руле не зевать! Все с бака долой! — командовал капитан.
И сердце его сильно забилось в ожидании: тронется клипер или нет.
Машина застучала. Из трубы вылетал дым и летели искры, быстро уносимые ветром.
Многие матросы крестились. Все замерли в ожидании. И снова показавшаяся луна бесстрастно смотрела на эту кучу людей, для которой решался вопрос жизни или смерти.
Спастись при таком волнении на шлюпках нечего было и думать. Да и близко ли был берег, этого никто не знал. Кругом клипера было одно бурное море со своим грозным воем.
Прошла минута, другая, третья.
Машина часто и громко отбивала такты. Винт буравил воду. Но «Чайка», словно бы прикованная, но желавшая освободиться от цепей, только вздрагивала, билась о грунт и не двигалась с места.