На чем держится мир
Шрифт:
— Записано, записано… Поверишь, первый раз такую встретил… Огонь!
— Ладно, ладно. А ты еще не одумался? В город не хочешь? Хозяйство на меня оставишь — и никаких забот, все равно ведь я все делаю. Не в школу, так еще где-либо устроишься. Теперь с немецким везде требуется.
Хозяин вздрагивал.
Он снимал очки, долго протирал их белым носовым платком, прищурясь, глядел на двоюродного брата:
— Немцу служить? Не буду. Ни за какие деньги. Двоюродный сплевывал и отходил к лошади:
— Куда
Нет, нет, надо все забыть, все-все. Хотя она подумала только об отце. Если б не отец, не повстречала бы Витю, не стояла бы теперь, прислонившись к дереву, и он не гладил бы ее руки. Последний раз ведь, наверное. Не будет больше счастливых цветков — ни белых, ни фиолетовых, ни желтых. Годы идут, идут, не останавливаясь. Не спросят тебя, может, им остановиться, подождать немного? Последний раз.
Хорошо, когда ребята уже спят, смотреть вот так в синее ночное небо, забыв про все — и про то, что творится сейчас в избе, и про то, что Виктор скоро уйдет, уйдет Витя… Как только Юодейка даст знать, так и уйдет. Бежать надо ему отсюда, бежать, пока не вернули немцам.
Приближается фронт, кажется, слышно уже, как гремит. Не гром же так часто. Скорее бы… Пока Юодейка не дал знать. Дети в школу пойдут. За Винцукаса и вовсе будет душа спокойна. Даже странно, что не придется больше бояться ни ему, ни ей — гуляй сколько хочешь, делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто ничего, даже пальцем тебя не тронут.
Может, и Виктор тогда останется. Наверное, останется… Куда ему идти — все погибли: и родители, и братья, и сестры… И цвела бы липа всю жизнь, не так ли?
Что только не взбредет на ум летней ночью, когда смотришь в небо, синее-синее, унизанное золотыми звездами, тихо мерцающими, а порой падающими тонкой, как далекая молния, стежкой.
Он гладил ее руку, он был не слишком настойчив, и поэтому она больше не повторяла то, что говорила всегда.
Обнял крепко, обеими руками, и она задрожала всем телом, как девушка. Забыла — столько лет ведь! Забыла, как охватывают мужские, желанные руки.
— Идем отсюда… Ладно, Витя? Идем…
В это время ее позвали.
Пьяный голос позвал раз.
Позвал второй, третий, четвертый.
Надо было идти.
В комнате зажмурилась от света, долго моргала.
— Куда провалилась, ты!.. — прикрикнул двоюродный брат. — Сказано, чтобы под рукой была, в кухне или на дворе… Поди пива принеси из погреба, самого холодного. Быстро! Бегом!
Взяла два кувшина и спустилась за пивом.
Вернувшись, поставила их на стол, холодные, запотевшие.
— Теперь пленщика зови. Ну! Быстро! Бегом!
Она обвела взглядом всех четверых, рассевшихся
Двоюродный брат сидел, упершись локтями в загаженную скатерть, и довольно посматривал на остальных, даже пьяные, осоловелые глаза ненадолго светлели, как бы трезвея, изо рта свисала слюна, длинная, до самого стола, а из рюмки мелкой струйкой вытекало прозрачное питье.
Хозяин сидел в конце стола, откинувшись в глубоком кресле и уронив голову, что-то бормотал сквозь зубы и глядел на немца и Катерину, не поправляя съехавших на кончик носа очков; жилетка расстегнута, рубаха нараспашку.
— Пиво пить и квас хлебать, а Литву не… Пиво пить и квас хлебать… — Он скрипнул зубами. — У! Убью… и квас хлебать, а Литву не… Убью… обоих…
Лучше всех было немцу и Катерине.
Он щипал под столом ее бедра, и ему, видно, нравилось — такие крутые, сбитые. Ей тоже нравилось. Она взвизгивала и хохотала, запрокидывая голову.
Хозяин прищуренными глазами смотрел поверх очков на Катерину, да, видать, просмотрел что-то.
— …а Литву… а Литву… У!
— Чего стала? Пленщика зови!
Это все двоюродный брат. Он и немца привез сегодня под вечер. Не то насчет поставок, не то еще чего. Так и хлещут до этих пор.
— Абер шнель! Бистро! — подхватил и немец.
— Что, жалко тебе его? — скалилась Катерина. — Пусть смотрит. Хочу, чтоб видел, как я любить умею. Как еще одного красавца завлекла. Иди, иди, зови!
Хозяину было все равно. Что ему пленный?!
— Ну! Быстро! Бегом! Кому сказано! — взревел двоюродный брат, вытирая повисшую над столом слюну. — Бегом! Она выбежала во двор.
— Витя… — позвала негромко.
Он все еще стоял под деревом, так же, как она недавно, прижавшись к корявому стволу, и смотрел на синее небо и золотые звезды.
— Уже? Освободилась?
— Нет… — ответила она. — Собирайся. Уходить надо. Скорее.
— Сегодня? Сейчас?
— Сейчас.
— А до завтра подождать нельзя?
— Нет. Нельзя.
Он схватил ее, стиснул в объятиях.
— Можно… Хоть до зари бы. Можно ведь?
Она выскользнула из его рук.
— Нет. Поскорей. Я сейчас…
Она снова зажмурилась, войдя в комнату.
— Где пленщик?
— Нет его.
— Что?! Сбежал?
— Может, лошадей перегнать пошел.
— Как вернется, сюда пошли, — велел двоюродный брат.
— Гут, потом… — согласился немец.
— Потом, — подхватила Катерина. — Только не забудь. Прямо в клеть.
Она снова взвизгнула: немец ущипнул ее. Встала, потянула немца за руку и убежала, оставив двери настежь.
Хозяин вскочил, добежал до порога и вернулся.
— В клеть… Убью… — пробормотал он и снова рухнул в свое глубокое кресло.