На черной лестнице (сборник)
Шрифт:
Посидели неплохо. Девушки были довольны. Молодой человек проверил поданный счет, расплатился. Когда вышли из ресторана, он сказал:
– Цены, конечно, неслабые. Я имею в виду, для обычных людей. Надо будет пустить в журнале матерьяльчик, ха-ха!
Девушки тоже хихикнули.
Потом танцевали. Молодому человеку приятнее было танцевать с простенькой Леной, но он не обижал и Анжелу – по песне с каждой.
Потом выпили по бутылке «Балтики», и в начале четвертого девушки засобирались домой.
– Как же вы доберетесь? – удивился Виталий. – Метро закрыто еще.
– Да нам тут рядом, полквартала…
– Что ж, понимаю, –
Анжела и Лена смотрели на него с уважением и завистью.
– Везет, – вздохнула Лена. – Я на самолете только в детстве летала. Уже почти и не помню…
Молодой человек отмахнулся:
– Ничего хорошего. Весь полет перед глазами эти кадры про катастрофы. А если в воздушную яму попадешь или тряхнет, всё, думаешь, приплыли. Н-ну, ладно, – он взглянул на часы, – не смею задерживать. До встречи, девушки!
Они ушли. Молодой человек побродил по клубу, покуривая «Парламент». Людей в «Пене» совсем мало, и все вялые, полусонные. Ожидают открытия метро. Подиум, где вечером устраивали конкурсы и танцевали клубные девочки, стоит пустой, темный. Музыка медленная, точно и она устала; уже никто не танцует. В укромных закутках дремлют, обнявшись, юноши и девушки.
…Кое-как дотерпел до шести утра. Теперь трясется в безлюдном вагоне. На полу, на сиденьях валяются сорванные со стен какими-то дебилами обрывки рекламных наклеек. Один обрывок прилип к подошве туфли, и он пытается другой туфлей отлепить его, раздражаясь и одновременно радуясь, что нашлось занятие.
Глаза слипаются, хочется спать, голова отяжелела от легкого, но ощутимого похмелья. Скулы ломит, раздирает зевота.
…От станции до его дома – минут десять дворами. Шагает быстро, дрожа от холода, подняв воротник пиджака. Курит последнюю сигарету из пачки «Парламента». По временам под ногами хрустит тонкий ледок на досыхающих апрельских лужах… Когда-то в детстве он любил крошить такой ледок каблуком. Льдинки разлетались, звенели, как стеклышки, а под ними чернела полоска грязной, незамерзшей воды…
Проходя по одному из дворов, он останавливается над кучкой мусора, который поленились донести до контейнера и вывалили просто под дерево.
– У, сволочи! – прошипел он со злой обидой, пнул красочную банку из-под консервированных сосисок. – С-суки!..
Зашагал дальше.
…Обшарпанная пятиэтажка в глубине тесных дворов и кривых узких переулков. Темная холодная лестница. Подошвы добротных туфель гулко стучат по истертым ступенькам.
Достает ключ, открывает дверь на третьем этаже.
– Лёша, ты? – спрашивает с кровати мама хриплым, свистящим голосом.
– Я. Всё нормально? – Он снял туфли, прошел в комнату.
– Ничего, – отвечает мама, – немного поспала. С вечера опять приступ был…
– У-у…
– Ты поешь, сынок, там на плите в сковородке гречка и печень. С томат-пастой вкусно.
Он кивает:
– Сейчас переоденусь, поем.
Загородившись дверцей шифоньера, снимает пиджак, рубашку, брюки. Вешает их на плечики. Поверх костюма натягивает целлофановый мешок. Теперь выходная одежда ему долго не понадобится…
– Тебе вечером с работы звонили, – говорит мама. – Ругались, что плохо убрался…
– Да? –
– Ты уж, сынок, постарайся как-нибудь. Уволят еще, а как жить-то будем? Моя эта пенсия, сам понимаешь… а на рынке у тебя то есть деньги, то нет…
– Мда…
– И еще, – вспоминает мама, – Виталька звонил, напоминал о карте какой-то. Чтоб ты сегодня занес.
– Понятно. Спасибо, мам.
Он шуршит целлофаном, вынимает из кармана пиджака карту гостя «Пены», затем прячет одежду в шифоньер. Надел джинсы, свитер. Посмотрел на часы. Поспать не получится – скоро уже идти подметать, потом дежурить на рынке, может, подвернется что-нибудь срочное разгрузить.
– Поешь, – снова просит мама. – Печенки немного, гречка…
– Хорошо, мам, спасибо.
Он заходит на кухню, включает плиту, ставит чайник. Подогревает то, что в сковороде. Жует, невесело уставившись на полустершуюся, исцарапанную переводку на хлебнице: лицо миловидной девушки. Лет пятнадцать назад выменял ее у соседа Витальки на медную трубку для пугача. Виталькин брат служил в ГДР, он таких переводок в каждом письме по десятку присылал…
Чайник вскипел. Сковородка пуста. Он заваривает свежего крепкого чая, чтобы взбодриться, разогнать усталость. Берет сахарницу. В ней осталось совсем на дне, а маме надо во время приступа обязательно сладкого. Ладно, ложку положить можно, не так горько будет…
Долго помешивает ложкой в чашке, снова глядит на переводку. Одного глаза у девушки нет, на щеке – широкая царапина, на шее тоже… Совсем надо бы соскоблить, наклеить на ее место другое… Он жалеет, злится на себя, что так глупо потратил деньги, что не выспался. Анжела и Лена представляются ему теперь уродливыми и жадными прошмандовками, какие специально цепляются к парням, чтобы нескучно провести время, выпить, поесть вкусненького… Зачем он вообще поехал в эту чертову «Пену»? Чего там особенного? И был ведь уже раза четыре… Надо было просто взять хорошей водки, собраться у кого-нибудь из пацанов, выпить, поговорить нормально… Но, ругая себя, он знает, что через несколько месяцев, если накопит, сэкономит рублей четыреста, снова выпросит у соседа Витальки карту гостя клуба, оденется в выходной костюм, купит пачку дорогих сигарет и поедет…
Эфир
1
Замигал зеленый фонарь, побежала динамичная заставка в мониторах. А в студии – напряженная, сковывающая тишина, те несколько томительных, долгих секунд, которые всегда боится и в каком-то приятном оцепенении пережидает Марина Стрельцова. Все замерли: операторы у камер, звукорежиссер, ассистенты, гости программы и она сама, ведущая. Она смотрит в монитор, на крутящийся голубой шарик – нашу планету; и вот шарик стал расти, расправляться, превратился в полотно, заколыхался, как флаг, состоящий из человеческих лиц. Обозначились знакомые контуры, нечто напоминающее по форме выгнувшееся горбатое животное с безвольно висящим, коротким хвостиком и тупой, почти плоской мордой, правда, глаз у него был страшно выпуклый, словно выскочивший из орбиты… Полотно перестало колыхаться, на него штампом опустились слова «Мы – Россия». И зеленый фонарь погас, в тот же момент загорелся красный.