На чужбине
Шрифт:
Суд вынес смертный приговор.
Этот трагический процесс не обошелся без анекдота. Французским психиатрам пришлось иметь дело с русским, и вот один из них, известнейший ученый, профессор Жениль-Перен, решил действовать согласно уже упомянутому здесь, испытанному методу "Маленького Ларусса", так чтобы получилось просто и ясно!
Выписываю из моего отчета о процессе:
"Адвокат Жеро (обращаясь к профессору): В вашем докладе вы сказали, что если бы Горгулов был бретонцем или нормандцем, вы быть может, допустили бы, что он ненормален, но что к нему нужно относиться иначе, так как он кавказец. И вы пишете в докладе, что Кавказ — страна мифов. Я вас спрашиваю, какие же особенности кавказской психологии? Что такое вообще Кавказ?
Профессор Жениль-Перен: Кавказ — страна
Адвокат Жеро: А вы знаете эти легенды?
Профессор Жениль-Перен: Их много…
Адвокат Жеро: Так я вам скажу, что Горгулов не кавказец.
Председатель: Но ведь станица Лабинская на Кавказе…
Адвокат Жеро: Горгулов — сын казаков, русский. Если его считать кавказцем, то нужно было бы считать марокканцем ребенка, родившегося у французского офицера в Марокко".
Профессор не настаивает: пусть будет русский. Но в таком случае опять-таки нельзя к нему подходить как к французу. Странности Горгулова объясняются, по его мнению, не мотивами патологическими, а этническими.
"Профессор Жениль-Перен: По вопросу о вменяемости Горгулова в деле имеется письмо доктора Львова. Я очень уважаю доктора Львова. Мы все, эксперты, назначенные следователем, прекрасно знаем его. Так вот что нам пришло на ум, когда мы видели и слушали Горгулова, говорившего с нами монотонным голосом, опустив глаза. Ведь точно таким же голосом говорит и точно так же опускает глаза сам доктор Львов. А между тем доктор Львов ведь не сумасшедший. Он — русский. Как у всех русских, у него другой интеллект, чем у нас…"
Впрочем, надо сказать, что личности вроде Горгулова (а он был вовсе не единственным в своем роде в эмиграции) как будто оправдывали довольно распространенное во французском буржуазном кругу странное представление о русских…
Слушая адвоката Жеро, я вспоминал другого его подзащитного, тоже маньяка, которого французская реакция использовала некогда для страшного злодеяния.
В начале двадцатых годов я познакомился в Данциге, у рулеточного стола, с французом. Это был человек молодой, довольно приятной, хоть и маловыразительной наружности, который производил какое-то странное впечатление. Просиживал очень долго в казино, играл по маленькой, крайне расчетливо, был малообщителен и угрюм. Среди немецкой толпы он, видимо, обрадовался мне, как человеку, с которым можно объясняться на родном языке. Впрочем, был скуп на слова, крутил усики и преимущественно высказывал соображения весьма банального свойства — о том, например, как мало шансов, чтобы шарик остановился несколько раз подряд на том же номере. Я собирался переехать в Париж и расспрашивал его о Франции Он отвечал неохотно и неопределенно. А когда я заговорил о минувшей войне, он снова пустился в рассуждения о теории вероятности в применении к рулетке.
Как-то, после недельного знакомства, за рюмкой коньяку, он стал рассказывать о себе, рассказывать вяло, скучающим тоном, очевидно решив, что мне, как "жертве социалистической революции", это рассказывать безопасно.
Сказал, что он Виллен — убийца Жореса. Всю войну просидел в тюрьме, так как его решили судить, когда "утихнут страсти". Суд признал его не вполне вменяемым и выпустил из тюрьмы. Вот он и поехал за границу проветриться…
Я несколько раз встречал его впоследствии в Париже. Он занимался какими-то мелкими делами, был, кажется, страховым агентом, а может быть, торговым представителем. Помогали ему родственники, но главным образом монархическая организация "Аксион Франсэз". Говорил, что хочет жениться, но никак не может подыскать невесту с приличным приданым — именно с приличным, не больше: о крупном ему нечего и мечтать. В общем, это был типичный средний буржуа.
Как-то он мне сказал:
— Не люблю парижских пригородов. Всюду — проспект или улица Жореса!..
Виллен погиб в испанской гражданской войне. Не знаю, почему (может быть, чтобы не проходить по улицам с таким названием) перебрался на один из испанских островов и там занимался рыбной ловлей. В бою, в котором, кажется, сам не участвовал, пал случайно под пулями красных.
Горгулову отрубили голову. Я не был на казни. Смотреть на это страшное зрелище пошел Чебышев. Он все еще рассчитывал, что Горгулов объявит себя в последнюю минуту большевиком. После казни явился в редакцию совершенно потрясенный.
— Это кошмар! — говорил он. — Под ножом гильотины Горгулов
Что-то надорвалось в Чебышеве. Несколько дней он ходил сам не свой. Затем успокоился и придумал новый вариант: Горгулов, мол, был бессознательным агентом большевиков.
Глава 10
В едином лагере
…Нудная и беспощадная эмигрантская грызня… Порождением этой грызни да страшной безысходности на чужбине были и казацкий сын Павел Горгулов, и светлейший князь Михаил Горчаков, внук канцлера, вероятно и ныне мечтающий обуздать всех инакомыслящих в эмиграции. Я знал его хорошо, бывал в его доме, и мы полушутливо, полусерьезно ругали друг друга не раз. Этот Горчаков, мужчина истерически бурного темперамента, хронически пребывал в состоянии нервной экзальтации. Он не читал ни одной советской газеты, ни одной книги, изданной в СССР, крепко уверив себя в том, что русский народ жаждет возвращения Романовых. Главными врагами Горчаков считал "жидо-масонов": они организовали революции — Февральскую и Октябрьскую, они заставили иностранные правительства признать СССР, они руководят в эмиграции всеми группами, органами печати, объединениями, которые стоят за "проклятую демократию", то есть за Милюкова, Керенского, против монархистов. К "жидо-масонам" он причислял и архиереев" не отрекшихся публично от Московской патриархии, и бывшего царского премьера графа Коковцова просто потому, что тот был не склонен упрощать все политические вопросы до его, горчаковского, уровня, и младороссов, потому что они читали советские газеты, и самого "царя Кирилла", который соглашался править вместе с какими-то "совдепами", и "Возрождение", в котором, кстати, было действительно много масонов.
Я предвижу, что советский читатель будет несколько удивлен моими упоминаниями о масонстве. Но дело в том, что орден "вольных каменщиков" (я состоял в нем несколько лет) действительно получил в эмиграции широкое распространение. Тут сыграли роль и культ старины — торжественный церемониал давал иллюзию, позволяющую забыть хоть на миг убожество всего эмигрантского существования, и возможность вообразить во время масонских радений, что ты на равной ноге с хозяевами: французскими парламентариями, журналистами, чиновниками.
В контакте с антисемитскими иностранными организациями, под высшим руководством пресловутого Маркова-второго, старого думского хулигана, недурно устроившегося в Берлине при каком-то отделе антисоветской пропаганды, Горчаков издавал в Париже монархический журнальчик "Двуглавый орел", где отводил целые страницы печатанию списков русских масонов, в которых видел изменников и предателей. Он ничем не гнушался для пополнения своей информации: подкупал прислугу лиц, подозреваемых им в масонстве, с тем чтобы получить какой-нибудь выкраденный документ, а когда узнавал об очередном масонском собрании, сам отправлялся туда и часами, даже в проливной дождь, выстаивал перед входом с записной книжкой в руке. Раз при этом произошел такой обмен репликами. Увидя выходившего из масонского помещения князя Вяземского, Горчаков крикнул ему:
— Позор! Рюриковичи — масоны!
На что Вяземский ответил:
— Нет, позор, что Рюриковичи — шпионы!
Горчаков всюду шумел, скандалил, стыдил инакомыслящих. Его ругали, гнали, кто-то вызвал светлейшего князя на дуэль, кто-то попросту надавал ему пинков. В общем, мало кто к нему относился серьезно, Однако это не выводило Горчакова из себя, он был маньяком, но маньяком комическим, а не трагическим, как Горгулов.
На другом полюсе парижском эмиграции стоял в ту пору тоже маньяк: желтый, длиннолицый, с отвислым носом и короткими, прямо стоящими волосами. Появлялся раз в месяц на публичных собраниях, которые он устраивал, чтобы доставить себе удовольствие поговорить (с выкриками, обильной жестикуляцией, ерошенном волос) перед какой бы то ни было аудиторией. То был Керенский. Он вопил, что в Советском Союзе голод, что народ, великий русский народ, жаждет избавления от большевиков, жаждет возвращения "февральских свобод". Топал ногами, проклинал советскую власть и столь же яростно тех монархистов, корниловцев, которые в свое время помешали ему "довести благополучно страну до Учредительного собрания". После него слово брали два главных его сторонника, эсеровские начетчики Самсон Соловейчик и Марк Вишняк, которые говорили то же, что их шеф, но в тоне более "деловом", ссылаясь преимущественно на самокритику в советской печати да на какую-то информацию, полученную "негласным путем".