На дальнем прииске
Шрифт:
Я прошу Галину Александровну, если это не будет ей слишком тяжело — а накануне у Г. А. был гипертонический криз, вызывали «скорую помощь» и сегодня ждут врача, которому я должен буду тотчас уступить место, — прошу рассказать, если это возможно, как все это было — не в романе, а в жизни: ее арест, следствие, этап…
— Ареста я не ждала. Тогда детей арестованных еще не сажали. И методы ведения следствия были еще относительно мягкими, заключенных не избивали. Уже в тюрьме при мне одна женщина жаловалась, что ее при допросе следователь крыл матом — это, видимо, еще казалось недопустимым. Мне лично только два раза устраивали непрерывные допросы по шестнадцати часов.
Арестовали меня 16 марта 1937 года, дома. Я в те дни была на справке от врача, так как была нездорова после похорон Орджоникидзе. Здесь нужно сказать, что Серго Орджоникидзе сыграл большую роль в том, что отца в 1929-м году не послали в политизолятор. Тогда нам с мамой дали свидание с отцом, и он нам сказал, что предъявленные ему обвинения — в том, что он был в ЦКК оппозиции, — неверны.
Это его обвинение было связано с визитом к нему в Гагры, где мы отдыхали всей семьей, человека по фамилии — вспомнила! — Стопал. Было это в 1928-м году. У этого человека был роман с дамой из ОГПУ. И по этой причине оппозиция отказала ему в доверии. Он и обратился к отцу с разъяснением своего положения. А. К. сказал, что парень он, по-видимому, хороший, но вряд ли дама из ОГПУ ему так все и рассказывает, скорее наоборот — сама выпытывает у него нужные ей сведения, и он, по наивности своей, не понимает этого.
Я помню, что, выйдя из комнаты после беседы с отцом, Стопал, увидев меня, сказал: «А это Галина, дочь Валентина!» Мне было тогда 14 лет и, не скрою, такое внимание к моей персоне было лестно (Валентин — герой автобиографической повести А. К. Воронского «За живой и мертвой водой». — А. Б.).
Этот случай, связь со, Стопалом, был одним из главных в обвинении А. К. На что отец заявил, что к оппозиции он действительно принадлежит, но ни в каком ЦКК не состоял, так как оппозиция не строила свою структуру так, как это делала партия. И попросил маму пойти к Орджоникидзе и объяснить ему это обстоятельство.
Мама написала письмо на имя Серго и опустила его в ящик комендатуры Кремля. Спустя несколько дней Орджоникидзе позвонил, я была дома одна и подошла к телефону (дело происходило еще в «Доме на набережной» — 18 подъезд, 8 этаж, кв. 357. Это я уточнил позднее. — А. Б.). Серго спросил, сколько мне лет. Я сказала, что четырнадцать. Видимо, он счел, что возраст мой таков, что можно вести со мной разговор. «Передай маме, — сказал Серго, — чтобы она позвонила мне». Мама позвонила, и Серго сказал, что если подтвердится то, что содержалось в письме, он добьется, чтобы А. К. выпустили. И послал разобраться в этом деле Емельяна Ярославского. Тогда же нам стали известны слова М. И. Ульяновой о том, что честному слову большевика Воронского она верит больше, чем всему ОГПУ (М. И. Ульянова знала А. К. Воронского по совместной работе в большевистских изданиях еще с дореволюционной поры. — А. Б.).
Отца отставили от этапа, а затем ему в присутствии небезызвестного Агранова (который, кстати, жаловался, что мама каждый день звонит и ругает его) и следователя Гуковского был учинен трехчасовой допрос. Познакомившись и с материалами дела, Ярославский сказал: «Я выношу впечатление, что Воронский в предъявленном ему обвинении не виновен». И тут же предложил А. К. отойти от оппозиции, на что Воронский ответил: «В условиях тюрьмы такой разговор между старыми большевиками неуместен».
После этого разбирательства отец, уже осужденный к лишению свободы на три года в политизоляторе, был выпущен из заключения и отправлен в ссылку. Местом ссылки был назначен Липецк. В освобождении А. К. была велика роль Орджоникидзе,
На похоронах я попала в давку, которая была, конечно, не такой, как когда хоронили Сталина — на те похороны я не пошла (здесь в рассказе Г. А. очевидная неточность, вызванная ее болезненным состоянием: в 1953 году Г. А. Воронская отбывала бессрочную, «вечную», как говорили тогда» ссылку и жила в Магадане. — А. Б.), но помяли меня все-таки сильно, и доктор дал мне на несколько дней освобождение от занятий.
Жили мы уже не в «Доме правительства» (оттуда нас выселили), а в коммунальной квартире на 2-й Извозной улице за Киевским вокзалом (затем ее, кажется, переименовали в Студенческую). Когда раздался звонок, я сказала (сработала интуиция, которая меня никогда не подводила): «Это за мной!»
Вошел мой будущий следователь Смирнов. Показалось очень странным, что нашей соседке, притеснявшей нас с мамой в этой квартире, он сказал: «О, товарищ парторг! Здравствуйте!» До сих пор понятия не имею, где она была парторгом. При моем аресте она была в числе понятых. Ну а далее последовало: «Воронская Галина Александровна здесь проживает?» — «Здесь».
Вслед за Смирновым, который, как потом выяснилось, был не из последних гадов, вошел еще один человек. Вот он оказался просто очень хороший парень, и много лет спустя, когда работники «Мемориала» интересовались (для каких-то своих целей) фамилиями моих следователей, я его даже не назвала, чтобы не доставить ему каких-нибудь неприятностей, если он еще жив.
Этот молодой человек оказался горячим поклонником Есенина и, узнав — это было на допросе, — что в числе литераторов, которых я знала, был и Есенин, даже подпрыгнул на стуле — «Не может быть!». Далее наше общение (следователя и заключенной) нередко заключалось в том, что мы читали наперебой, поправляя один другого, если читавший ошибался, стихи совершенно запрещенного, крамольного поэта (его, кстати, очень любил и А. К.), а если в это время в кабинет следователя заглядывал кто-нибудь посторонний, т. е. работник НКВД, мой К. (обозначим его здесь так. — А. Б.) мгновенно перестраивался и кричал: «Воронская! Начинайте давать показания!»
Но это будет потом, а пока оказавшаяся тут же женщина из НКВД, подождав, пока мужчины выйдут из комнаты, сказала: «Одевайтесь. Вещи, перед тем как надеть, показывайте мне».
— А у вас есть ордер на арест? — спросила я.
— Зачем вам это знать?
— Если это арест, я надену все чистое.
— Надевайте чистое.
Вещи она смотрела кое-как, не внимательно. Я еще подумала: «Ну что за дура! Не могла выбрать себе работу получше!»
Мы встретились с ней еще раз, она меня обыскивала в Бутырке перед этапом, который повез меня на Колыму.
Г. А… В то время заключенные делились на два лагеря. Одни полагали по-прежнему, что репрессированы по ошибке: мол, лес рубят — щепки летят, Сталин был для них все еще царь и бог, а другие начали потихоньку прозревать. Мама, по моим наблюдениям, относилась ко второй группе.
Я прошу Галину Александровну рассказать о ее матери: кто она? Как познакомилась с А. К.? Как сложилась ее судьба после ареста Г. А.?
— Мама — Сима Соломоновна Песина — из бедной семьи, в молодости посещала социал-демократический кружок, было это в 1906 или 1907-м году. На революционной демонстрации — это было в Мелитополе — казак замахнулся на нее нагайкой. Мама подняла на него взгляд: «Не бейте меня!» Пожалел, не ударил. Маме было тогда лет 17–18.