На дальнем прииске
Шрифт:
Послышались два глухих удара: на прииске аммоналом взрывали торфа. Несколько больших комьев жесткой суглинистой колымской земли с глухим стуком упали с краев ямы на гроб и рассыпались по его поверхности, точно торопились прикрыть останки Озерова. То земля, равнодушная и щедрая, принимала человека.
Пачка печенья
Месяц непрерывно дули свирепые северные ветры и гуляли метели. Нашу боковую трассу заносило снегом, ее не успевали расчищать. Поселок и лагерь надолго оставались отрезанными от продовольственных баз и далекого города. Ветер обрывал телеграфные провода, машины
Поселок был точно покрыт белой плотной периной. Но больше всего от заносов и метелей страдала наша скудная лагерная кухня. Нас кормили то одной перловкой утром, днем и вечером, то ее в таком же порядке сменяла овсянка. Последняя неделя была самая тяжелая: на складе кончился запас растительного масла, и все стали готовить на жире морского зверя, в сокращении — «моржир». Этим моржиром заправляли супы, каши и даже ухитрялись жарить на нем оладьи. Мы ели эту стряпню, давясь от отвращения и проклиная нерп и сивучей.
По утрам по звону рельса, будившего нас, мы безошибочно определяли, какой мороз… Если звук был расплывчатый, приглушенный — значит, было меньше сорока градусов; чем крепче был мороз, тем отчетливее и чище звук. В низких, полутемных бараках, толпясь у железных печек-бочек, мы, дрожа от холода, надевали ватные брюки и телогрейки и бесчисленными тряпками обматывали ноги. Даже валенки не спасали нас от обмораживания.
У многих из нас, находящихся здесь, было блистательное прошлое, у всех — презренное настоящее и почти ни у кого — будущего, так нам тогда казалось. Мы уходили в лес затемно и долго брели в морозной мгле до своих участков. Слабый лунный свет освещал заснеженные верхушки деревьев и поля, под ногами скрипел снег.
Моей напарницей была Нина, высокая, порывистая, с белокурыми жесткими волосами. В прошлом или, как у нас говорили, «на воле», она была этнографом. Нина оказалась человеком увлекающимся и с удивительным запасом жизненных сил. Лагерь, где все: работа, режим, быт — было предназначено, чтобы затушить в человека его чаяния, мечты, надежды, лагерь не мог укротить Нину. Вечерами, когда мы, замерзшие и одеревеневшие от усталости, добирались до бараков, Нина, наскоро проглотив отвратительный обед и ужин (лесорубы получали вечером все вместе), бежала заниматься китайским языком. Молоденькая изнеженная студентка Лизочка обычно пластом лежала от усталости на нарах и обморочным голосом преподавала уроки. Рядом сидела Нина и сосредоточенно записывала каждое Лизочкино слово. Меня всегда удивляло, зачем нужен Нине китайский язык: впереди у нее было восемь лет заключения. Однажды я спросила ее об этом. Нина возмутилась:
— Какой узкий, деляческий взгляд на жизнь! От вас не ожидала! Богатейшая, древняя, чрезвычайно своеобразная культура, а мы, к стыду нашему, ничего о ней не знаем. В нашем образовании, начиная со школы, незнание Востока — большой пробел. Вот я и хочу восполнить. Не могу же я целый день думать только про лагерь, лесозаготовки, свой срок и прочие гадости! Я бы с удовольствием брала уроки и японского языка.
Несколько вечеров Нина носилась по лагерю в поисках знающих японский язык. С тех пор как с «материка» пошли новые этапы, Нина все выспрашивала японоведов. Женщины, измученные тяжелым морским путешествием, оглушенные разлукой, тюрьмой и приговором, смотрели на нее странными
Иногда Лизочка так уставала после раскайловки мерзлой земли, что отказывалась от уроков. Нина все равно что-нибудь делала. Вышивала никому не нужную диванную подушку болгарским крестом, писала стихи или рисовала. Наверное, потому, что наша жизнь была убога и однообразна и мы были отвержены, а нас окружал только снег, безымянные сопки и жалкие бараки, Нина рисовала пальмы, причудливые розовые дворцы, тропические цветы и южные лагуны. У нее были даже акварельные краски. Она выменяла их на сахар и сало из посылки.
Как обычно, в этот день мы тащились за много километров в лес. Вблизи поселка деревья давно вырубили. Мороз был большой — 49 градусов, но актировали только при свыше 53-х.
Сегодня к нашей бригаде присоединилась Аделька, хорошенькая, размалеванная вертлявая воровка с высокими бровями и широко вырезанными ноздрями тупого носика. Аделька была в желтом аккуратном тулупчике и в меховой, с длинными ушами шапке. Она очень выделялась среди наших заплатанных телогреек и грубых серых лагерных платков.
Лесозаготовки считались тяжелой работой для женщин, и туда посылали осужденных по 58-й статье, остальных — только в наказание. Аделька работала санитаркой в больнице, это было завидное и теплое место, но из-за слишком большого количества романов Адельку оттуда выставили.
Перемежая каждое второе слово матом, Аделька поведала нам, что это устроил ей фельдшер, ее любовник. Он застал ее с каким-то Колькой или Валериком. Мы так ничего и не поняли из ее рассказа. Мужские имена сыпались непрерывно, и что к чему, не было возможности разобрать. Да и не все ли нам было равно?
Наша Ира сегодня не пошла на работу. Ира — молодая женщина, поседевшая в лагере, с огромными янтарными глазами, в них навсегда застыл ужас пережитых дней тридцать седьмого года. Глаза никогда не меняли своего выражения, даже когда Ира смеялась. Время от времени у нее распухало колено и поднималась температура, в такие дни ей давали освобождение от работы. Втайне мы ей завидовали. Лагерный доктор подозревал, что у Иры туберкулез коленного сустава, и хлопотал об отправке ее на рентген в управление за 300 километров. Но то ломался этот злополучный рентген, то заносило дорогу или не было свободного конвоира для сопровождения. Проходили месяцы, а Ира болела все чаще и чаще. До нее дошли слухи о туберкулезе, она объявила, что лучше иметь туберкулез, чем ползать по пояс в снегу в этом холодном аду, именуемом лесозаготовками. Кроме того, ей надоело смотреть на вранье и преступления, царившие в мире, она не возражала умереть хотя бы и от туберкулеза.
В лес мы пришли на рассвете, в бледно-лиловых сумерках смутно вырисовывались стволы деревьев. Мы сразу принялись за повал и распиловку деревьев, последнее почему-то в лагере называлось «себе-тебе-начальнику». Снег местами был очень глубокий, и мы с трудом переползали от дерева к дереву. Много времени мы тратили на утаптывание снега у ствола, чтобы пенек остался маленький. Но пеньки все равно оставались высокие, и десятник уже пригрозил нам карцером. Сегодня нам повезло: на краю отведенной нам делянки неугомонная Нина откопала забытый чужой штабель дров. Мы перетащили его к себе. Потемневшие срезы на бревнах мы частично отпилили, частично залепили снегом и со спокойной душой уложили в свой штабель. В общем, говоря по лагерному, «зарядили туфту».