На дальних берегах
Шрифт:
— У меня уже все. Не пропустил ни одного рапорта, ни одной сводки.
— И что получается?
— Получается вот что, — Ферреро наклонил голову, чтобы видеть цифры на бумаге через стекла очков. — Потеряно сто двенадцать человек, не считая захваченных фашистами связных и разведчиков. Из них сто пять убито в бою, семь пропало без вести. И потом: пятьдесят семь раненых, тридцать два больных. И особый счет: двое расстреляны за трусость, один повешен за измену, один удрал, трое посажены под арест.
Старый Ферреро проговорил это совсем расстроенным голосом.
— А
— Неплохо, — мрачно буркнул Ферреро.
— Да, неплохо, если забыть о том, что нет с нами двухсот наших людей! Людей, командир! — тихо произнес Сергей Николаевич.
Ферреро снял очки, потер пальцами веки.
— Вот об этом я и думаю, полковник… — тоже необычно тихо сказал он. — Я не ребенок, видел в жизни многое… Но нет для меня ничего страшнее, чем подытоживать эти цифры. Двести человек за месяц, полковник!
— И у каждого из них мать, дети или невеста… — сказал полковник. — Каждый унес с собой целый мир!..
Наступило молчание. Сергей Николаевич поднялся, сделал несколько шагов по палатке.
— Есть и еще одна сторона у этой страшной бухгалтерии, — вдруг повернулся он к Ферреро. — Двести человек составляют пять процентов главных сил нашей бригады, а две тысячи фашистских солдат чуть ли не пятую долю процента одной только европейской армии Гитлера и его приспешников!
Ферреро тоже встал и подошел к полковнику:
— Я так понимаю, полковник. На крупные проценты уменьшает силы нацистов только Россия!
— Да, и вместо того чтобы помочь ей довести этот разгром до конца, пусть даже так, как помогаем мы — десятыми, сотыми долями процентов, — союзники топчутся на юге Италии, бездействуют во Франции!
— Вот уж этого я никак не понимаю!
В комнату вбежал ординарец Ферреро.
— Уходит группа венгров, человек двадцать, — с тревогой в голосе доложил он.
— Куда уходят? — скорее недоверчиво, чем удивленно спросил Ферреро.
— Домой!
— Как это домой?
— Домой, к себе, в Венгрию!
Ферреро, не оборачиваясь, махнул рукой Сергею Николаевичу, чтобы он оставался, и размашистым шагом вышел из палатки.
За хижиной лесника Ферреро увидел группу венгров с рюкзаками за плечами, с сумками и узелками в руках. Против венгров, спиной к хижине стоял Мехти. Он в чем-то горячо убеждал венгров. У стены хижины аккуратными пирамидками возвышались винтовки и автоматы; на земле лежали патронташи, пистолеты, гранаты.
— Что это за маскарад? — загремел Ферреро, подходя ближе.
Мехти вытянулся перед командиром:
— Венгерские товарищи решили покинуть бригаду и пробираться домой!
Чувствовалось, что Мехти прилагает все усилия, чтобы казаться собранным и спокойным.
— Бежать домой? — хрипло
Разгневанный, со сверкающими глазами, он угрожающе надвигался на безмолвствующих венгров, пока не очутился лицом к лицу с командиром отряда Маркосом Даби.
У Даби из-под еле державшейся на макушке шапки выбивались на лоб огненно-медные волосы.
В бригаде хорошо знали Маркоса — лучшего партизанского снайпера, горячего и своенравного, но беззаветно храброго. Потомственный батрак, он в начале войны гнул спину в имении одного из отпрысков фамилии Эстергази — богатейших венгерских феодалов. Чтобы не идти на фронт, Маркое отрубил себе топором два пальца на правой руке. Это избавило его от призыва в армию, но ему еще долго пришлось изнурять себя каторжным трудом в конюшнях и в хлевах помещика, поставляющего провиант для гитлеровских войск. Потом Маркос услышал о партизанах, действующих у берегов Адриатического моря. Вместе с другими батраками Маркос, захватив фамильные охотничьи ружья и старинные пистолеты помещика, ушел в лес, а позднее пробрался к партизанам. У него был меткий глаз и сердце, исполненное ненависти к врагу, и вскоре о Маркосе заговорили во всех отрядах бригады. За короткий срок он был дважды ранен в грудь навылет, но это не мешало ему добровольно вызываться на самые трудные, опасные дела.
Зная нрав Маркоса, Ферреро ждал горячего объяснения или запальчивого протеста. Спокойный тон венгра поразил его.
— Зачем вы кричите, командир? — глухим от печали голосом, укоризненно сказал Маркос. — Разве мы бежим? Мы уходим честно, сдаем оружие. Вот только эти штуки я оставляю при себе. Я их сам принес. — Он показал на кремневые пистолеты, ручки которых, отделанные перламутром, торчали у него из-за пояса.
— Что… что такое?.. Вы, значит, открыто заявляете, что струсили? — изумился Ферреро.
— Среди нас нет трусов. Но оставаться здесь нам больше нельзя.
Ферреро снова вскипел.
— Да что вы, рехнулись, черт вас возьми? — крикнул он, обращаясь ко всем венграм.
— Мы уходим, чтобы не быть уничтоженными, — ответил за них Маркос.
— Товарищ командир, — вмешался Мехти, — им кто-то сказал, что в одной из партизанских частей на прошлой неделе тайно расстреляли венгров.
— И ничего более умного они не могли придумать? — перебил его Ферреро.
— Мы не придумали это, — возразил Маркос. — Нам принес эту весть Шандор Дьердь, он никогда не лгал и может подтвердить свои слова, если не умер.
Еще утром дозорные подобрали на тропе тяжело раненного незнакомого партизана-венгра. Вспомнив об этом, Ферреро кинулся ко входу в хижину. В узких сенях доктор мыл руки в эмалированном тазу.
— Я хочу поговорить с раненым, которого доставили утром, — сказал Ферреро.
— Поздно, он уже при смерти, — покачал головой доктор. Он снял с гвоздя полотенце и вытер руки.
— Он больше не приходил в себя? — быстро спросил Ферреро.
— Приходил дважды. Поэтому я и собирался идти к вам.