На дальних рубежах

Мельников Геннадий Иванович

— Вот и повод для шантажа! Потеря денег и огласка, международный скандал, новые притязания наших европейских соседей…

— Кого же вы собираетесь шантажировать? Не надеетесь же вы лично беседовать с императрицей Цыси? Ведь Ли Хунчжан далеко…

— Но я знаком с доверенным лицом императрицы — главнокомандующим маньчжурскими войсками Жун Лу.

— Ого, и откуда?

— Пятнадцать лет назад Жун Лу, назначенный императрицей командующим Новой полевой армией, вместо попавшего в опалу великого князя Гуна, обратился в германскую и российскую дипломатические миссии с предложением прислать оружие и инструкторов для перевооружения и обучения армии. Тогда я служил в охране миссии и был послан к Жун Лу для показных стрельб из винтовок Бердана, которые были в то время у нас на вооружении. Я

отлично выполнил упражнения, и Жун Лу попросил меня научить его стрелять. Ежедневно в течение двух недель я проводил с ним занятия. Жун Лу научился неплохо стрелять, а меня он наградил атласным халатом с иероглифом «Счастье» на груди. Дома в Кяхте лежит, — улыбнулся Минаев.

— И вы думаете, что он вас запомнил? — с сомнением спросил Гире.

— Обязательно. Я, по молодости лет и служебному рвению, обходился с ним как с солдатом-новобранцем, был весьма строг, заставлял помногу раз выполнять упражнения, а он терпеливо выполнял мои распоряжения. Нет, забыть меня он не мог никак. Психологически это невозможно. Давно замечено, что сам процесс обучения военному делу персонифицируется в преподавателе, и тот невольно закрепляется в памяти.

— Хорошо, предположим, что он помнит вас. А захочет ли он разговаривать с вами, не отправит ли сразу в тюрьму?

— Он умный человек и понимает, что я пришел в качестве посредника. Да и любопытно ему будет узнать, что я имею через него сказать императрице.

— Тогда, — чуточку поколебался посланник Гире, — для полной гарантии успеха вашей миссии не забудьте добавить, что в случае разгрома Посольского городка и гибели его обитателей, державы потребуют значительных территориальных уступок и колоссальной контрибуции. А Россия — всей Маньчжурии! И им, маньчжурам, есть о чем задуматься.

— А как вы собираетесь проникнуть в Китайской город и в дом Жун Лу?

— Встану на скользкий путь подпоручика Ивашникова, — засмеялся Минаев. — Немножко грима, фальшивая коса, плюс вера в удачу. Ночью по каналу Юй-хэ проберусь под стеной в Китайский город и за день-другой, а Жун Лу должен быть в Пекине, постараюсь встретиться с ним и прежним путем вернусь назад.

— Ну, удачи… — резюмировал господин Покотилов.

— А Ивашникова придется послать в Тяньцзин к Воронову с предупреждением о приказе императрицы Цыси генералу Не, — господин посланник беспокоился и о десанте.

— Приказ генералу Не уже доставлен, — не согласился Покотилов, — а вот попытаться убедить его не проявлять излишнего рвения в его исполнении было бы желательно. Будем надеяться, что полковнику Воронову это удастся.

Глубокой ночью Минаев и Ивашников притаились у мостика через канал Юй-хэ, дожидаясь, пока сидевшие на стене ихэтуани угомонятся и ослабят бдительность. Факелы на стене ярко горели и освещали пересохший канал, и покамест пытаться пробраться по нему под стеной нечего было и думать. Душно пахло травами, звенели цикады, а за оградой близкой американской миссии коротавшие ночь солдаты негромко пели:

— In the city of Peking, with its ancient walls of brick And its streets for mud and filth afar renowned, We have been besieged for weeks, By a beastly Chinese trick. And the buildings all around us burnt to ground. Tramp, tramp, tramp, the troops are marching. Cheer up, Comrades — they will come. And beneath our various flags, We shall breathe fresh air again Of the free land in our own beloved home.

Капитан Минаев был одет в халат и шапочку китайского чиновника, а Ивашников — в рваную грязную куртку, подпоясанную красным кушаком. По дороге в Тяньцзин он решил изображать полуграмотного туповатого парня, чтобы избежать расспросов и не попасть впросак. Вид у него был, несмотря на юношескую стройность, откормленный, что, в общем, было заметно на общем фоне худых китайцев-простолюдинов. И ладони его были мягкие, не крестьянские, он и придумал себе легенду — был прислужником

в харчевне у Цзянмынских ворот, да весь квартал сожгли ихэтуани, вот и приходится возвращаться домой, в Тяньцзин. И кушаком красным перепоясался, чтобы не выделяться в общей массе людей, почти сплошь перепоясанных красными кушаками и с красной повязкой на голове. Но мало-помалу китайцы на стене угомонились, факелы догорели, и установилась тишина. Серебряный ковшик на небе заполз за тучку, и Минаев дернул Ивашникова за руку — пошли. На цыпочках, крадучись, пробрались они к обложенному тесаным камнем туннелю под широкой стеной и, низко сгибаясь, по щиколотку в ужасно пахнущей тине перебрались на другую сторону.

Здесь тоже было тихо. Капитан Минаев легонько обнял Ивашникова, похлопал по плечу, пожелал удачи и растаял в темноте.

И пустился Ивашников в путь-дорогу. Держа в уме план города, вышел он на колесную дорогу и, пристроившись к кучке сравнительно неплохо одетых людей, зашагал в сторону Тяньцзина. Попутчики, наудачу, были пекинцами, лишившимися своих домов от пожаров, и тоже направлялись в Тяньцзин, богатый город, где надеялись пережить смутное время. Сам Ивашников старался отмалчиваться, на вопросы отвечал нехотя и односложно, сгибался, тянул ногу, туповато открывал рот, прятал глаза, да на него, впрочем, и не обращали внимания. Идет себе и пусть идет. Давно известно — у простолюдина нет ни счастья, ни благополучия, никогда он не делает большого добра, но и не творит большого зла.

ЖУН МЭЙ. ПОРАЖЕНИЕ ВОССТАНИЯ ИХЭТУАНЕЙ

Императрица Цыси потеряла всякий вкус к жизни. Бесцельно бродила она днями по дворцу; сидя, могла часами тупо смотреть в одну точку; ела много, но без всякого аппетита, равнодушно жуя подаваемую пищу; не злилась, как прежде, на допущенные евнухами, служанками и фрейлинами мелкие оплошности; потребовала однажды ларцы с драгоценностями, но, бросив вялый и холодный взгляд на сверкающую всеми цветами радуги груду драгоценных камней в золотой оправе, махнула рукой, — несите обратно. Даже её любимые иноземные механические часы с фарфоровыми передвигающимися фигурками остановились, не заводимые ею. Единственной отрадой императрицы стала её заветная трубка. И новости о событиях, приносимые ежедневно гонцами, её уже не интересовали. Пусть все идет, как идет…

Белый тигр и синий дракон Всегда появляются вместе, Потому-то сразу и трудно понять Где горе, где добрые вести^{85}.

А вести действительно приходили странные и непонятные. Сперва ихэтуани разгромили двухтысячный десант английского вице-адмирала Сеймура, а вслед за этим захватили и громадный город Тяньцзин. Войска генерала Не Ши-чэна прежде стреляли в ихэтуаней, а потом, выполняя приказ императрицы, начали стрелять в иноземцев. Но и в ихэтуаней тоже. Вскоре иноземцы со своих громадных военных кораблей высадили десант в устье реки Байхэ, захватили форты в Дагу, взяли штурмом Тяньцзин, а генерал Не погиб в бою. Подтянутые из Маньчжурии армии сражались плохо, больше увлекались грабежом городков и деревушек, не координировали боевые действия друг с другом, и почти без боя отступили от Тяньцзина к Пекину. В столице Поднебесной империи дела тоже шли из рук вон плохо. Жун Лу запретил своим охранным знаменным войскам участвовать в штурме Посольского городка, и не давал ихэтуаням оружие. Войска Дун Фусина совершенно разложились, и больше грабили город вместе с расплодившимися во множестве бандитами, чем помогали истинным ихэтуаням сражаться с врагами. И среди государственных мужей царили распри, интриги, взаимная зависть, недовольство, а большей частью — откровенная трусость. Да и было чего бояться — смертельно опасно стало громко высказывать свое мнение даже и высшим чиновникам. На одном из ставших уже редким Императорском совете имели мужество выступить Юань Чан и Сюй Цзин-чэн. Жун Мэй с изумлением слушала их и внутренне негодовала: жалкие трусливые рабы, что это они по очереди бормочут, касаясь плечами друг друга?