На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

 — Ты изменился, — сказала ему Яшмин. — Что-то произошло в Боснии. Я чувствую...что по какой-то причине медленно теряю для тебя значение, уступаю пальму первенства чему-то другому, чему-то невысказанному.

Она отстранилась, словно ей стоило больших усилий это произнести.

— Но я обожаю тебя, — прошептал Киприан. — Это навсегда останется неизменным.

— Прежде я поинтересовалась бы, как далеко ты готов зайти, чтобы это доказать.

— Всё, что пожелаешь, Яшмин.

— Прежде ты ответил бы именно так, — она улыбалась, но ее бледные брови нахмурились, словно в предчувствии скорого безотрадного разочарования.

— А теперь я больше не могу спросить. Даже не могу поинтересоваться.

Это

не была обычная пикировка «о-да-неужели?» любовников. Она боролась с какой-то глубокой неуверенностью. Он, как всегда, стоял на коленях.

Двумя пальцами руки в перчатке она осторожно держала его за подбородок, заставляя смотреть ей прямо в лицо, а потом шлепнула.

Классическая живая картина не изменилась. Но в неподвижности обоих персонажей теперь можно было заметить бодрящую готовность встать или отвернуться, покинуть место действия, словно роли в драме перераспределили.

 Риф вошел в комнату в облаке сигарного дыма, скользнул по ним взглядом и прошел в соседнюю комнату. Прежде он воспринял бы эту живую картину как приглашение, прежде она именно приглашением и была бы.

Однажды в Биаррице, блуждая по улицам, она услышала звуки аккордеона, доносившиеся из открытой двери. Влекомая странной уверенностью, она заглянула внутрь. Это был танцевальный зал, bal musette, практически пустой в это время дня, если не считать одного-двух верных любителей вина и аккордеониста, который играл очаровательный уличный вальс в минорной тональности. Свет проникал под каким-то очень косым углом, она увидела, что Риф и Киприан церемонно обнимают друг друга, следуя музыкальному ритму. Риф учил Киприана танцевать. Яшмин поразмыслила, не заявить ли о своем присутствии, но сразу же отклонила этот вариант. Она стояла и смотрела на двоих полных решимости молодых мужчин, и жалела, что Ноэллин не может это увидеть.

 — Если кто и мог бы вытащить этого ленивого тупицу на танцпол, Пинки, — не раз говаривала она, — так это ты.

Приблизительно в это время Яшмин узнала, что беременна, это был ребенок Рифа, и, как было бы приятно воображать Киприану, в каком-то вспомогательном смысле, в неясном искусственном свете замаскированной фантазии, также и его собственный.

Она мечтала, знала наверняка: однажды придет эта ночь, когда наконец-то прибудет охотник, дрессировщик орлов пустыни, чтобы открыть ее духовному взору нападение хищника, который захватит ее, освободит ее, принесет обратно, цепко удерживая в когтях общности, крови, судьбы, вырвав из дефектной сферы Римана, которую она принимала за мироздание, и отнесет под почти вертикальным углом подъема в сферы вечного ветра, паря на высоте, с которой континент Евразия кажется своей собственной картой, над мерцанием рек, над снежными вершинами, над Тянь-Шанем и озером Байкал, и над огромной неукротимой тайгой.

В один прекрасный день Хантер и Далли появились в Лондоне, прибыли на экспрессе из Венеции, где не прекращались приветствия придурков, coglioni, с «бодео» в кармане, в их адрес, принчипесса Спонджиатоста, кажется, жаждала привить Далли каким-то сомнительным паразитическим побегом к древу итальянского дворянства, а Далли пришла к выводу, что Кит Траверс в ближайшее время не вернется из Азии, если вообще когда-нибудь вернется. Но прежде чем он пересекли Альпы, она уже начала скучать о Венеции, словно беженка.

Руперта Чирпингдон-Гройн была так добра, что помогла ей найти милую маленькую комнатушку в Блумсбери, а Хантер вернулся к крахмальным манишкам побочного родства где-то к востоку от Риджентс-Парка. Хотя Руперта никогда не хотела Хантера конкретно для себя, она, как правило, не могла терпеть, если другая хотя бы делала вид, что не прочь. Впрочем, Руперта была довольна тем фактом, что между ней и Хантером не было никакой особой страсти, она повысила

Далли до статуса Второстепенной Помехи — для нее это было максимально близко к восхищению, хотя Далли никогда бы не приблизилась к 'Перте ближе, чем на расстояние концертного рояля. С момента встречи в Венеции, того первого требовательного рукопожатия за пределами Британии, женщины придерживались условий перемирия, целью которого, кажется, было поддержание хрупкого душевного равновесия Хантера.

— Но ты ей нравишься, — настаивал Хантер. — Тебе действительно надо позволить ей показать тебе город. Она знакома со всеми.

 — Как-то она немного слишком нервничает из-за нас с тобой, — показалось Далли. — Думает, что мы — любовники или что-то в этом роде.

 — Кто, 'Перта? Скажешь тоже, она — самая простодушно доверчивая особа из всех, кого я знаю.

— Женщина будет ревновать и к овсяной каше, Хантер.

Недавно Далли застала Руперту, когда та держала лицо на расстоянии нескольких дюймов от миски с испускающей пар кашей и злобно ворчала: «О да, ты думаешь, что она тебя хочет сейчас, но погоди — вот остынешь немного, начнешь сворачиваться, посмотрим, насколько страстно она будет тебя желать...», а ее пятилетняя племянница Клотильда терпеливо сидела рядом с ложкой и крынкой молока. Она не казалась хотя бы смущенной, даже когда Руперта склонила ухо к миске с кашей, словно пытаясь выслушать ее объяснения.

— Ну... Я думала, они просто играют. Какая-то игра за завтраком, что-то вроде того.

— Ты обязательно должна прийти, дорогая, — в один прекрасный день Руперта появилась, как всегда, из ниоткуда, — сегодня твоя жизнь изменится, тебя ждет радость.

Далии сразу же насторожилась, а кто на ее месте отреагировал бы иначе. Руперта, продолжая крайне неразборчиво болтать на лондонском жаргоне, с помощью чар заманила их в такси-кэб, и следующее, что поняла Далли — они оказались в какой-то зловещей чайной в Челси за столом с плотоядным человеком в шляпе «федора» и бархатном костюме. Далли узнала запущенные ногти скульптора.

— Мисс Ридо, этот человек — Артуро Нонт.

 — Это будет мой следующий ангел, — объявил Артуро, взирая на Далли с яркостью, которую, как ей казалось, она оставила в Италии. — Скажите, дорогая, чем вы занимаетесь.

Далли заметила, что этот англичанин задает вопросы так, как другие утверждают, с падением интонации вместо подъема в конце фразы.

— Я в изгнании.

— Из Америки.

— Из Венеции.

— Венецианский ангел! Идеально, perfetto!

Вовсе не такими Далли представляла себе ангелов. 'Перта попрощалась с ними со своей обычной порочной ухмылкой, после мгновения бессмысленного обмена любезностями Далли и Артуро пошли на вокзал Виктория. У Далли в ридикюле лежал испытанный пистолет «лампо», она в любой момент ожидала встречи с носовым платком, пропитанным хлороформом, но путешествие в Пэкхем-Рай обошлось без происшествий, а благодаря обширным знаниям Артуро о нынешних скандалах Большого Лондона даже оказалось увлекательным.

С вокзала они поднялись наверх к кладбищу солдат, погибших в колониальных войнах девятнадцатого века, которые заканчиваются в веке двадцатом, ни одного вертикального памятника, поле, усеянное безумными минеральными обрубками. Цитаты из крикетного шедевра Генри Ньюболта «Вита Лампада», кажется, на каждой второй плите, но то, на что набрел Артуро, оказалось совсем другим.

— Здесь.

Они остановились возле сентиментальной разновидности военной Пьеты, где пехотинец в человеческий рост с почти невыносимо умильным лицом умирал, его голова лежала на коленях молодой женщины в капюшоне, фигура из черного мрамора, из ее спины торчала пара крыльев хищницы, она нежно утешала его, одной рукой касаясь лица, а другую поднимая в странном жесте полумановения-полуприказа.