На деревню дедушке
Шрифт:
Возле дома стоял высокий мужчина в кожаном плаще, накинутом на плечи. Он курил сигарету и нервно сплевывал на землю.
— Кто это, Варька? — повторил он.
— Пресса к папе, — ответила Варвара.
Мужчина ничего не ответил, смазал нас с Маринкой неприязненным взглядом, отщелкнул сигарету, повернулся и вошел в дом.
— Это Петя, брат, — извиняющимся тоном пояснила Варвара. — Он тоже волнуется за папино здоровье. По-своему.
Она помолчала и спросила:
— Ну, мы договорились?
— Конечно, — ответила Маринка.
— Спасибо.
Варвара
— Интересуетесь, молодые люди? Или как? — крикнул он нам.
— Или как, — шепотом сказала Маринка, но в полный голос крикнула: — Очень!
— Ну так подходите, не стесняйтесь! У нас тут собралась слишком уж мужская компания. Слишком много Янского элемента, как сказали бы в Китае.
Мы с Маринкой подошли. Я, конечно же, прошу прощения, но скажу правду. Мне уже было скучно, а судя по вдохновенной физиономии Траубе и перекошенной от сдерживаемой зевоты мордочке Ромки, я поняла, что мне сейчас станет и вовсе тоскливо.
В общем, так оно и получилось.
Мы встали рядом с мольбертом. Справа под яблоней я заметила лежащую на земле пачку эскизов. Посмотрев на нее, я тут же повернулась к мольберту, потому что Федор Аполлинарьевич, взмахивая руками, продолжил свою лекцию:
— Грунт — это основа основ. Хороший грунт накладывается неторопливо, слой за слоем. Очень важно дать каждому слою высохнуть. Это время. Но зато потом вам не грозит провал цвета, ничего не пожухнет и не уйдет в никуда. Цвета останутся такими, какими вы их положите, навсегда. Положив хороший грунт, вы получаете возможность сработать что-то для вечности. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет!» — продекламировал Траубе.
Я внимательно посмотрела на него, потом перевела взгляд на холст, укрепленный на мольберте. Холст был белым, чистым. Ничего пока для вечности на нем зафиксировано не было.
Интересно, он Маринку с козлами собирается написать или просто какое-нибудь дерево?
Я где-то слышала, что пейзажисты людей рисовать не умеют, поэтому и занимаются исключительно пейзажами. Но возможно, что это и сплетня враждебно настроенных портретистов, которые не умеют рисовать пейзажи.
— И если хорошо загрунтуешь и просушишь… — подхватила Маринка, наверняка сама не зная, что она хотела спросить. Однако Федору Аполлинарьевичу и недосказанного вопроса хватило.
— Еще есть сложнейший вопрос совмещения красок. Вопрос их взаимной дружбы и вражды. Это все химия, чтоб она была неладна. Краски в основном это соли металлов или сами металлы, перетертые с маслом. Одни соли ругаются с другими, и если их класть рядом, то они начинают воевать. Как результат — краски жухнут. Тяжело с этим бороться, но можно! — Федор Аполлинарьевич сделал эффектную паузу и осмотрел наши полусонные физиономии.
— И как же? — вежливо спросил Кряжимский, конфузливо поглядывая на меня с Маринкой. Он, похоже, тоже немного обалдел от этой лекции. Честно
Если бы я заранее знала, что случится совсем скоро, буквально через пять минут, я бы рассуждала по-другому.
А вообще-то, нет! Если бы я знала, что произойдет, я бы ни фига сюда не поехала. Лучше скучать в редакции, чем…
Но буду по порядку.
Итак, выдержав паузу и снисходительно улыбнувшись Кряжимскому, не преминув все-таки осмотреть его очки и синяк, Федор Аполлинарьевич продолжил:
— Против взаимной вражды красок есть метод, и только один — время! Да, друзья мои, время! Еще великий Энгр шестнадцать лет писал свою знаменитую «Девушку с кувшином». Шестнадцать лет длился этот великий эксперимент! И победа над красками, над пошлой химией, постоянно норовящей испортить картину, а значит, и жизнь художнику, завершилась победой! Вот вы, девушка, — Федор Аполлинарьевич обратился ко мне, — простите, забыл, как вас…
— Я — Ольга Юрьевна Бойкова, главный редактор газеты «Свидетель», — сомнамбулически произнесла я, и Федор Аполлинарьевич меня перебил:
— Такая молодая! Боже мой! Рядом с вами, красавица моя, я себя ощущаю реликтом! Экспонатом! — Траубе отступил на шаг, надо думать для того, чтобы лучше рассмотреть меня. Я скромно потупилась, прекрасно осознавая главное: Маринку этот экспонат назвал мадонной среди свиноматок, а меня — красавицей! Понимаете, что это означает? Нет? А я вот и не скажу, сами догадаетесь!
— Боже мой, — продолжал разыгрывать из себя черт знает кого этот старый пейзажист, — неужели действительно пора под травку?! — Он неожиданно подмигнул мне и шепотом произнес: — А я не собираюсь! Хотя мне завтра семьдесят пять!
Осмотрев всех нас с таким победным видом, словно он только что побил мировой рекорд на марафонской дистанции, Федор Аполлинарьевич решил вернуться на землю.
— Нуте-с, господа, не буду утомлять вас разглагольствованиями о тайнах своей профессии. Самое главное — труд, труд и еще раз труд! Я знаю, что ваша газета решила сделать обо мне серию статей, да и картины старого мастера нуждаются в свете и в человеческих душах! Школа русского пейзажа, идущая от самого Поленова, нуждается в русских зрителях и ценителях. Сейчас пройдем в дом, и я вам покажу, что самого ценного у меня осталось, и мы продолжим наши с вами ученые беседы.
Федор Аполлинарьевич повернулся к Кряжимскому.
— А вот ваше лицо тоже весьма характерно, я вам скажу. Если бы я писал «Тайную вечерю», я бы попросил вас попозировать.
— Надеюсь, не Иудой? — улыбнулся Сергей Иванович, но Траубе юмора не понял. Или не захотел понять.
— Хм, молодой человек, — сухо произнес он, — в мое время люди не хотели позировать для изображения господа нашего, считая себя недостойными, да-с! Как, кстати, вас зовут, кажется, нас не представляли.
— Я — Кряжимский, — произнес Сергей Иванович, — тот самый, который вам звонил несколько раз. Вот вчера я собирался вам позвонить, Федор Аполлинарьевич…