На деревню дедушке
Шрифт:
Вы и тогда говорили, что из этой затеи ничего не выйдет. «Землю понимать надо! Разве хороший хозяин так делает? место у нас низкое, лошади по самые бабки в воде ходят, а они сеять придумали, храпоидолы! Зачем семенной фонд губите?»
Мы тоже чувствовали, что тут не все ладно. Однако по молодости лет разобраться не могли, и отчасти нам хотелось верить в чудо нашей воли. Наш план — это мы с вами, товарищи! Ссылаться же на «объективные причины» в те времена считалось самым большим злом, как будто кроме нас и независимо от нас в мире больше ничего нет. Таково наше видение, а кто будет возражать с точки зрения законов природы или хозяйства, того не слушать как сущего консерватора и предельщика.
Не могу скрыть от вас, дедушка, что сначала это возведенное в принцип презрение к объективным условиям казалось нам с И.Жуковым очень странным,
И тогда мы вспомнили Петра с его варварскими методами борьбы против варварства. Вспомнили слова Белинского Герцену: «Пора нам, братец, посмирить наш бедный умишко и признаться, что он всегда окажется дрянью перед событиями, где действуют народы с их руководителями и воплощенная в них история». Значит, то, что кажется нам неразумным, может быть необходимо и оправданно с высшей исторической точки зрения и, значит, эта точка зрения прозревает, так сказать, через слепое видение.
Сообразив это, мы взялись за ранний сев в грязь, убеждая себя в том, что так нужно — нужно для того, чтобы в целом, в большой абстракции, история могла продолжать свой железный ход. К тому же печать трубила на все лады, что ранний сев в грязь — последнее слово сельскохозяйственной науки. Районный телефон трещал: «Кровь с носу, а сводки о завершении давай!» И сводки пошли… Год или два спустя о раннем севе в грязь никто уже не вспоминал. Возникли другие видения.
Значит ли это, что бедный заносчивый умишко оказался прав? Я этого не думаю. К историческим событиям нельзя подходить с точки зрения формальной логики и абстрактной морали. В те времена, когда Белинский произнес свою удивительную фразу, он был еще поклонником философии Гегеля, но его заблуждения в сто раз выше истины, сказанной устами обывателя. Эх, милый дедушка, обыватели, да еще культурные, любят рассуждать. Одни в стороне сидели, забившись каждый в свою щель, и потому себя считают очень порядочными. Другие, проделав себе щель в самом видении, трубили о нем громче всех. Но так как они делали это не от души, а безыдейно, то с них теперь нечего взять, они ни за что не отвечают. Скорее им еще следует с общества — чего—то они не получили, беда!
Но я не хочу оправдывать и нашего брата — неотразима, ясна для меня только ваша правота, Константин Макарыч! Ведь мы на вашем горбу проходили всю эту науку. Ранний сев в грязь был грубой ошибкой, дорого стоящей фантазией. Я так понимаю, что в существе дела не были против исторических сдвигов, но не хотели за них платить так дорого и думали про себя: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?». Я совершенно согласен с этой философией истории.
Мне и сейчас иногда приходит в голову, что «смирение» перед реальной историей необходимо. Пусть рассуждают пикейные жилеты, им это ничего не стоит. Смирение необходимо, однако смирение бывает разное! Вот Герцен, например, незадолго до смерти, когда он уже, по известному выражению, обратил свои взоры и Интернационалу Маркса, писал, что наука учит смирению. Этими словами он отрекался от бакунинской проповеди слепого революционного видения, этой напыщенной идеализации субъективного порыва, ведущей в тупик, известный теперь под именем казарменного коммунизма. Наука учит смирению перед объективной истиной, перед действительностью, и тем развязывает руки для свободного действия. Одним словом — это революционная наука. Она опирается на разум истории и достигает цели. Я думаю, милый дедушка, вы понимаете, что ранний сев в грязь — от недостатка этой науки в умах людей, а не от нее самой.
Но есть и другое смирение, родственное религии. Чем больше участие в историческом процессе слепого порыва, тем чаще смиряется человек перед темным, иррациональным ходом своей собственной истории, тем чаще телега жизни катит по живым телам и тем шире нужно раздвинуть ножки циркуля, чтобы увидеть в самой широкой
Вот почему я с отвращением слушаю речи о замене отражения действительности мира субъективным видением или хотя бы о мнимой необходимости перекосить это отражение в угоду нашей творческой воле и другим божкам. Мне кажется, это проповедь слепоты, род современной мистики, а нам до крайности необходимо знание жизни, ясное, как никогда.
Поскольку мы с Иваном Жуковым принимали участие в кампании раннего сева в грязь, это наша вина, и ссылкой на то, что нас посылали сеять, отделаться нельзя. Мы даже хотим быть виноваты и не хотим той невинности, которой гордится бедный заносчивый умишко. И еще скажу вам, милый дедушка, что я не так зол на слепое видение, как на эту ходячую теорию, которая делает из него предмет особого культа. Было бы пустым доктринерством исключить из реальной истории стихийные движения со всеми ошибками, крайностями и жертвами, которые они несут в своем чреве. Нельзя отделять китайской стеной рассудок от предрассудка и в наше время. Великое и разумное в мировой истории достигается не только вопреки стихийным, слепым порывам, но отчасти и благодаря им. Однако наша задача — стремиться к наиболее выгодному балансу между «вопреки» и «благодаря», а не придумывать модные в двадцатом веке философские оправдания слепой, иррациональной воли. Так думаем мы с Иваном Жуковым и, раз уж нам довелось посетить сей мир в его минуты роковые и мы сохранили головы на плечах, чтобы делать выводы из уроков, — будем по возможности отражать действительность как она есть, а не принимать участие в новом мифотворчестве.
Да, тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые, не огражден от исторической вины и вместе с ней от личных ошибок. Но даже во времена самых больших приливов догматизма, или как вам угодно это называть, можно было с величайшей трудностью и часто с опасностью для себя выделить объективное содержание дела и служить ему, только ему. А что от нас не зависело, того мы с Иваном Жуковым и множество других людей, не хуже нас, изменить не могли. Напор слепого видения был так силен, что он вошел в объективную картину мира в качестве одного из условий задачи, как я уже говорил. Но в эту картину входили и другие силы. Поэтому вовсе не обязательно было во имя нашей воли к борьбе, изменяющей мир, нашего чувства нового и так далее делать всякие особенные художества.
Ошибка или даже вина — все это у людей бывает разное. Станете вы Марата судить или кровопийцу вроде Каррье и Фуше — большая разница, Константин Макарыч! И надо долгую ведомость составить, чтобы каждому его итог подвести, а разберемся или нет — еще большой вопрос. Но я не моралист, милый дедушка, меня это даже не слишком интересует. Я о другом думаю — если опять с того же самого начинать, то есть опять раздувать значение слепого субъективного порыва, где же будут выводы из уроков?
Теория видения возникла в западной философии, но практика этого дела известна каждому, и домашние наши отражения этой практики в виде той или другой систем фраз — тоже не новость. А если кто–нибудь станет говорить, что эта теория направлена против пережитков догматизма, — плюньте ему в глаза. Может быть, он, конечно, эту блажь по неведению говорит, то плевать не надо, а надо ему объяснить и ответы на вопросы давать.
У нас теперь много пишут о нечаевщине как оправдании насилия и обмана во имя революционной цели и говорят, что такое дело отражается на самой цели. Верно, конечно, если не портить хорошую мысль односторонними выводами. Но того не знают, милый дедушка, или не желают знать, что эта нечаевщина есть и в философии, и в эстетике. Тут целая полоса, целый фронт ложных идей, направленных против истины, добра и красоты, признаваемых за условные понятия, за ничто.
Вся эстетика иррациональной «художественной воли» и насилия над реальными формами жизни, эта анархо–декадентская опухоль на теле современной культуры, — разве не та же нечаевщина с ее формулой «все позволено» и превращением средства в самоцель?