На диком бреге
Шрифт:
Дюжев молчал. Внизу, за черным выступом утеса, широко разливалась Онь. Река еще не привыкла к своему новому пути, и в зеленоватой прозрачности летней ночи было видно, как поток с разгону бьет в земляную, уже облицованную базальтовыми глыбами дамбу, как бы удивленный неожиданным препятствием, на миг затормаживает возле нее свой бег, а потом начинает отворачиваться вправо и покорно устремляется на бетонный гребень. Недавний ураган разбил много плотов, вырвал с корнем и бросил в реку огромные деревья. Они прыгали на стрежне Они, как спички, брошенные в ручеек ребенком. С вершины Дивного Яра видно было, как эти черные спички, растягиваясь
— Так откуда же у тебя эта старая фотография? — настаивала женщина. — Ну, отвечай, Павел. Что же ты молчишь? — Чувствовалось, ей приятно называть его по имени, обращаться к нему на «ты», приятно ново и немножко неловко.
— Мне ее дал Сакко, — неохотно пояснил Дюжев. — Я провожал его на Чернаву. Уложили в машину чемодан, рюкзак — все его имущество. Бурун прыгнул на переднее сиденье. Простились. Я помахал им и вернулся в свою комнату, И вдруг, стук: Сакко.
Дюжев замолчал, глядя перед собой. Темные воды реки начали уже светлеть, и волокнистый туман, тянувшийся по ним, заметно редел.
— Ну же, Павел, ну… — Дина нетерпеливо трясла его за плечо. — Я знала, у него есть эта фотография. Он уже давно выпросил ее у Петровича и потом носил в паспорте. И вдруг вижу у тебя на столе. Ну, говори же!
— Он вошел в комнату. Фотографию он держал в руке.
— Ну и что он сказал?
— Он сказал: «На, возьми. Это у меня самое дорогое, но это твое».
— А еще чего сказал? Павел, ну как ты не понимаешь, что мне это очень важно!
Дюжев грустно усмехнулся воспоминанию.
— Еще он сказал: «Женское сердце — это магнитофонная лента. Когда на нее записывается новая мелодия, старая стирается начисто». Потом сказал, что я мямля, слепец. Кажется, сказал даже: клинический идиот. За последнее не ручаюсь, но это было бы, как показали события, правильно. Так? Потом сказал: «Пишите, мой адрес, как всегда, Дом приезжих». Больше он ничего не говорил.
— Как всегда, Дом приезжих… — задумчиво повторила Дина.
Посидели молча. Восток чуть светлел, и, как это всегда бывает под утро, все назойливее, свирепее становились комары. Но их злорадного пения на скамье не замечали.
— Какой он хороший, Сакко, — заговорила наконец Дина. — Если бы я не встретила тебя, Павел… Нет, не знаю, ничего не знаю. А тот, он зашел к нам перед отъездом чистый, выутюженный. Вручил мне букет ландышей, маме — какую-то безделку и, я это заметила, усаживаясь, поддернул брюки на коленях. А у нас, как на грех, ничего к чаю. Мама разахалась, побежала на уголок. Павел, это страшно: он вдруг изменился, упал на колени: «Умоляю, уезжай со мной… Ну не сейчас, хотя бы потом. Будет плохо — возвращайся. Твое место никто, слышишь, никто и никогда не займет. Буду ждать». Он рыдал, Павел, по-настоящему рыдал. А мне было жалко, и противно, и страшно. Тут мама загремела ключом в двери. Он сразу вскочил, поправил галстук. Когда она вошла, он уже чинно целовал мне руку.
Дина замолчала. Вздохнула. Потом тряхнула кудрями…
— Павел, неужели и этот утес будет под водой?
— Конечно… И наша скамья, и наша сосна,
— И когда-нибудь я буду плыть на каком-нибудь пароходе над нашей скамьей и над нашей. сосной… А когда ты сбреешь эту свою знаменитую бороду? Ты же обещал.
— Если ты не испугаешься, сбрею хоть завтра. Но ведь я же тебе говорил…
— Нет, нет, эти шрамы, ты их не прячь. Карл Мартьяныч рассказывал, как ты тогда вбежал на тот мост, когда
— Не знаю, не помню… Я просто падал вместе с ним.
— И вот ты встал… Я вчера смотрела, как Старик глядит на тебя влюбленными глазами. Ты знаешь, Павел, мне хочется иметь сына, такого, как ты, — большого, русого, голубоглазого. — И тихо призналась: — Давно уже хочется… Ты этого только не замечал.
— А мне дочку с такими же серыми, чуть-чуть раскосыми глазами, которые хотят сразу увидеть весь мир.
Опять замолчали. Так и сидели, прижавшись друг к другу, наблюдая, как светлеет восток; как вдруг зарозовела, будто бы зажглась крона сосенки; как розовый этот свет, сбежав по золотому стволу, окрасил седую, покрытую росою траву, потек вниз по базальтовым откосам: и вот зарозовели уже и воды Они, а там, за рекой, будто выдвинулся вперед хмурый утес Бычий Лоб. И на вершине его, господствующий над всем Правобережьем, подсвеченный поднявшимся солнцем, стал виден поверженный бурей стальной кран. Он-походил на подстреленную цаплю, этот длинноногий кран, свернувший шею на вершине скалы.
— А если у меня будет дочка, ты знаешь, как мы ее назовем? Мы назовем ее Мария. Ты согласен?
Дюжев молчал.
— И еще знаешь, о чем я думаю, Павел? Как будет выглядеть все это года через три, через пять, где-то там, в конце семилетки. Вот бы найти какую-нибудь щелочку и заглянуть туда, в будущее. А тебе никогда не хочется заглянуть в будущее?
Дюжев молчал.
— Ну, чего ты? О чем ты думаешь? Может быть, об Ольге Игнатьевне? Об Олеге?
Дюжев молчал.
Женщина встревоженно наклонилась, взглянула ему в лицо и засмеялась. Он спал. Спал сидя. Его рука продолжала охватывать ее талию. А восход полыхал по всему горизонту, осыпая все — сосну, утес, реку, травы и облака потоками золотой дрожащей пыли. В пряснищемся воздухе пели птицы.
С материнской осторожностью Дина опустила себе на колени большую русую лохматую голову. Дюжев не проснулся, только пожевал во сне губами и сделал рукой движение, отгоняя комара.
Комары назойливо звенели в посветлевшем воздухе. Желая их отогнать, Дина достала из кар-мана дюжевской шинели свернутую газету. Ей бросилась в глаза какая-то статья, отчеркнутая красным карандашом. «Великая победа на Они» — называлась она. Одно место в этой статье было даже обведено:
«…Примером того удивительного технического творчества, которое продемонстрировали строители, является создание сборнобетонных конструкций мостовых опор, впервые примененных коллективом талантливых молодых инженеров под руководством Дюжева П. В. Я горжусь тем, что мне когда-то привелось помочь этому новаторскому коллективу в реализации смелого замысла…»
Тот же красный карандаш поставил на этих словах жирный восклицательный знак. Что-то очень знакомое почудилось женщине. Осторожно действуя левой рукой, чтобы не разбудить спящего, она развернула газету и прочла имя автора: «В. А. Петин — доктор технических наук, профессор, лауреат государственной премии».
«Горжусь, что довелось помочь»… На мгновение мелькнул этот спокойный, самоуверенный, корректный человек. Но только на мгновение. Он возник в памяти, как персонаж какого-то забытого, скучного фильма, не оставившего ничего, кроме ощущения даром потерянного времени.