На диком бреге
Шрифт:
— Завидую вашему спокойствию. — Вячеслав Ананьевич испытующе смотрел на собеседника, вертевшего письмо в руках: что он темнит? Струсил? Или что-то уже учуял там, в сферах, и начинает перестраиваться, ловчить?
— Такие дела только спокойно обсуждать и надлежит, — задумчиво заговорил Литвинов. — Слыхал ты, что человек один, знаменитый ученый, у нас на Днепрострое с плотины головой в воду бросился, когда мы остров Сагайдачный затопляли?
«…Неужели он искренне? — Петин с некоторой даже жалостью взглянул на Литвинова, на его устало оплывшие плечи, на опущенную круглую голову. — Сдаете, сдаете, друг мой. Где вам такую станцию поднимать в эти дни?»
— Это когда было-то? С тех пор мы социализм построили. Новые поколения социалистических людей воспитались, никогда и не дышавшие капиталистическим воздухом…
— Н-да, а я вот думаю, что и при коммунизме человеку будет нелегко насиженное гнездо покидать, дедовские могилы бросать…
— Ну, знаете… А мне вот странно, как Седых с его психологией в партии? Жена рассказывала, да вы и сами видели, — кулацкий двор, дубовые двери, замки, засовы… Богородица там какая-то, лампадка, колдовские травы… И это в век спутников!
— Кулацкий двор? — голос Литвинова стал тоненьким, дребезжащим. — А ваша супруга вам не докладывала, что эти Седые — отец и сын — первые на весь плес охотники, в войну, когда люди тут от голода пухли, целыми лодками в Старо-сибирск битую дичь возили, а на весь заработок танк для армии купили? Так и назывался — «Онь-ский охотник». Лампадка в глаза бросилась, а благодарность от главы правительства за этот танк — нет. А она ведь на видном месте в светелке, в рамке висит. Как же это так? Спросили бы вашу супругу…
Петина уже предупреждали, что может случиться, когда эти мохнатые брови, напоминавшие гусениц, так вот нервно заходят по выпуклому лбу, а голос начальника сорвется на фальцет и он заговорит на «вы». Рассказы о бешеной вспыльчивости Старика сопровождали его со стройки на стройку. Тут, уличив какого-то инженера во вранье, он стукнул кулаком по столу, и раскололась доска, там, поймав в кармане руку вора, сжал ее так, что хрустнули пальцы, Да и сам Петин был свидетелем, как однажды на коллегии министерства, когда один видный работник начал было выкладывать на Стол не вполне точные акты какого-то тенденциозного обследования, Литвинов, вскочив, бросил тоненьким фальцетом ему в лицо такое словечко, что его не решились повторять, когда инцидент этот, потом обсуждался в партийном порядке…
— …Я здесь человек новый, вы, конечно, лучше их всех знаете, — примирительно произнес Вячеслав Ананьевич. — Я могу только посоветовать покруче приструнить Седых. Нужно разом покончить с этим. Вы человек с большими полномочиями, вас наверху знают.
— Его тоже знают. Он Герой Социалистического Труда.
— Ну, Героев много, а начальник Оньстроя один.
— Его тут все уважают, это умница. Его Сергеич, выступая перед сибиряками, маяком назвал.
— Да? — сразу посерьезнев, переспросил Петин. — Я этого не знал… Ну, тогда в самом деле надо действовать поосторожнее…
— Давай письмо, — не очень любезно прервал Литвинов. И положил листки во внутренний карман. — С этими людьми по-человечески говорить надо. Их надо убедить, доказать им… Знаешь что? Завтра выходной. Съезжу-ка я к Седых. Может, отзовут они эту свою бумагу… — Тяжело ступая, он поднялся и вдруг спросил: — Ну, а как супруга? Скучает небось? Не захочет ли с нами на Кряжой съездить, повидать своих знакомых? Может, и ты? — Синие глаза уже добродушно посмеивались. — Может, полюбопытствуешь на кулацкое житье, на замки, на лампадки, а?.. Такую ушку обещаю, какую на всем земном шаре только на Кряжом и варят. Зовется скитская…
Пошел и вернулся.
— И еще попрошу
8
День был длинный, трудный, битком набитый большими и малыми заботами, ворохами бумаг, телефонными разговорами со Старосибирском, с Москвой и другими городами, откуда сюда, в село Дивноярское, не нанесенное еще ни на одну крупномасштабную карту, везли машины, материалы, двигались эшелоны людей. Но начальный период, когда на сотни километров шумела нерубленая, нехоженая тайга и Онь, как и миллион лет тому назад, с громом цедила свои быстрые воды сквозь чёрные зубы порога Буян, когда, даже имея перед собой подробные планы и точные расчеты, невозможно было представить, что через четыре года тут будет воздвигнуто, — этот период уже прошел.
В окно управления сквозь пышную хвою пихт Литвинов видел теперь прорубленную в тайге просеку, вдоль которой справа и слева поднимались пока еще деревянные, пока еще двухэтажные дома. В разных местах, разделенные лесными массивами, уже возвышались мастерские, гаражи, машинные парки, строительные дворы, бетонные, деревообделочные заводы. Им надлежало со временем разрастись, соединиться в стройный производственный комплекс. Строительство еще лихорадило, как это бывает в первые годы: то не хватало людей, то машин, то материалов. Неотлаженная механизация работала с перебоями. Но время, когда приходилось соединять все эти разно работающие группы нитками военного полевого телефона, а то и простой живой связью, было позади. Каждым участком руководил человек, которого Литвинов знал и узнавал все лучше. Все очаги строительства, разбросанные на пространстве в десятки километров, он, начальник, уже начинал ощущать как бы продолжением своего тела и почти физически чувствовал, где больно, где жмет, куда плохо подается кровь, где не хватает воздуха. Наступала излюбленная Литвиновым пора — руководя, можно было творить на ходу.
Поэтому заботы уже не так тяготили, а новые трудности, возникавшие вдруг и требовавшие необычных решений, не раздражали. Даже возбуждали энергию. Но письмо, ох, это письмо. Пе-тину все просто, человек недавно приехал, никого здесь не знает. Для него, инженера, все ясно. Он видит два проекта и спокойно решает: второй лучше, перспективней. Литвинов же видит людей, писавших бумагу, знает их как умных, честных. Больше того, он понимает и их заботу, понимает, что они защищают не только насиженные гнезда, даже не свои села, а тоже общенародные интересы, рассмотренные с другой точки зрения. Три депутата, члена обкома, два Героя Социалистического Труда — как это можно их «приструнивать»! Хозяева края! Москва может и их послушать.
Нет, убедить, во что бы то ни стало убедить хотя бы этого Иннокентия. Седых, который, конечно же, у них закоперщик. А легко ли доказать человеку, что нужно бросать с таким трудом отвоеванное, обжитое, начинать в тайге все заново? Литвинов видел перед собой сухопарую фигуру человека с профилем хищной птицы. Кремень-мужик. Докажи-ка ему…
Письмо нарушало привычный строй работы. К концу дня у Литвинова разболелась голова. Он сообщил Петровичу, что пойдет домой пешком, и, озабоченный, нахмуренный, вышел из кабинета. Деревянные ступеньки тяжело поскрипывали под ногами. Он взялся было уже за ручку двери, как две фигуры, вынырнув из полутьмы раздевалки, заступили ему дорогу.