На долгую память
Шрифт:
Золотой вечер повисал над улицей. Золотой, задумчивый, в те же окна пускал свой незаметный свет, и вечный круговорот солнца еще сильнее напоминал, что Женя отбегался: другие дети пришли.
«А мать моя все-таки несчастнее других, — почему-то больно подумал Женя на тонком болотном мостике. — Несчастнее других. А уж как она была ласкова, добра, смиренна… Наверно, когда бросали бы в нее пылающую
— Ты заметил, как Демьяновна притворялась? — спросила мать в горнице. — Ну ты ей хоть кол на голове теши — она свое. Аж стыдно за нее.
— Ма-ам! Да только ли Демьяновна. Дурили тебя и будут дурить. Сколько вас ни учи, вы все такие же: посердились да забыли. «Да я чо, я ничо», — оправдываешься перед всеми. Тебе ли оправдываться? Перед тобой должны оправдываться.
— А чо ж ты хочешь, мать одна, что ли, будет жить? Так, сынок, тоже нельзя.
— Зачем одна? От себя, конечно, не уйдешь. Но люди Горазды погонять других. Они знают: а, с Физой Антоновной можно, она простит. Я и сам в тебя. Пора уж погордей стать.
«Кого прощать, кого любить… — думал Женя перед сном в кладовке. — Это сейчас самое главное: кого прощать, кого любить…»
Да, умиление прошло. Братец, мой братец, богатый Абрам, подари мне, братец, три милостыни… Братец, мой братец, светлый Лазарек, скинь мне с персток воды, помочить усы… Братец, мой братец, богатый Абрам, была б моя воля, а то воля Божия…
Никита Иванович, Никита Иванович… Годы украсили его, но хотелось вспомнить его такого, каким он был. По крайней мере, в последний раз, на проводы в институт. Оп чувствовал, наверное,
— Я тебя уже ничему не научу, могу только подсказать. Я надеюсь, Женя, что эти последние слова будут хоть и пьяные, но хорошие. Учись, сейчас всем дорога открыта. Между товарищами будь самый хороший. С меня пример бери, я тумак, без грамоты, а меня любят товарищи. Ты пойми: личное свое дело считай ниже достоинства, чем государственное. Правду отстаивай. Как я, — лизпул он языком. — О, смеешься, а ты знаешь, как отец на собраниях выступает? Пыль столбом! Президиум не успевает воду им графинчиков наливать. А кто я? Простой мужик, выпить люблю. Хо-го, кричат, сейчас Никита Иванович завернет, сейчас, сейчас пульнет чо-нибудь. Вот видишь, — показал он на Толика в надвинутой по глаза фуражке, — вот. Замечаешь, нет? А-алеша Огурцовский! А почему? Фуражка такая. Чо с него ждать? С тебя будет больше спросу. Давай! А будет кто за душу брать — в рот ему сайку с маслом.
— Папк, — сказал Толик, — хватит, смотри, комар в бражку сел.
— И думает выпить! Не-ет, ему здесь не обломится. Женя, давай по маленькой, тебе уже можно.
Они чокнулись и поцеловались.
— Какие мы никакие, — сказал Никита Иванович у поезда, — а ты но забывай нас, не бросай.
— Да нет… не забуду… — пообещал тогда Женя сквозь слезы.
Дорогая Парасковъя Григоровна, сообщаю тебе, что Женя мой отучился и приехал домой насовсем. Жена его тоже вот-вот подъедет, позовем мы бабушку нашу, она еще жива, еще сама корову доит, теперь бы жить да радоваться, сердце мое успокоилось, но здоровье уже не то… Сейчас вечер, Женя ушел к друзьям, а я тебе хочу послать длинное письмо, пропишу тебе, милая моя Паша, про всех родных и, знакомых, — кто жив, кто помер, как, чего, почему…
1968 г