На дороге
Шрифт:
А старый коп продолжал мило вспоминать об ужасах Алькатраза:
– Мы, бывало, заставляли их маршировать на завтрак как в Армии. Пусть только кто попробует не в ногу идти. Все тикало, как часы. Это надо было видеть. Я проработал там охранником двадцать два года. Никогда никаких хлопот не было. Те парни знали, что мы не шутим. Многие мягчают, когда охраняют зэков, – такие-то обычно и попадают в разные переплеты. Ну, вот взять тебя: из того, что я над тобой наблюдаю, ты, мне кажется, слишком много поблажек даешь. – Он попыхтел трубкой и колюче взглянул на меня. – Они, знаешь ли, этим пользуются.
Это я знал. И сказал ему, что не подхожу для такой работы.
– Да, но ты же устраивался сюда. Теперь тебе нужно решать – туда или сюда, иначе никогда
Я не знал, что ответить: он был прав; но больше всего мне хотелось выбраться отсюда в ночь и исчезнуть где-нибудь, ходить по всей стране и узнавать, чем люди занимаются.
Другой коп, Кувалда, был высоким, мускулистым, черноволосым и коротко стриженным; у него нервно подергивалась шея – как у боксера, который постоянно бьет одним кулаком в другой. Он лепил себя под этакого техасского объездчика старых времен. Свой револьвер он носил низко вместе с патронташем, постоянно таскал с собой какую-то маленькую плетку, с него везде свисали кусочки кожи; он напоминал ходячую камеру пыток: ботинки блестят, тужурка болтается, фуражка набекрень – сапог только не хватает. Он постоянно показывал мне борцовские захваты – подцеплял меня между ног и легко поднимал в воздух. В смысле силы я мог бы тем же самым приемом подбросить его к потолку, и я это хорошо знал, но никогда не подавал виду, чтобы он не захотел устроить со мною матч. Схватка с таким парнем неизбежно кончится стрельбой. А я уверен, что он стрелял лучше – у меня-то в жизни никогда не было пистолета. Я его даже заряжать боялся. Ему отчаянно хотелось кого-нибудь арестовывать. Однажды ночью, когда мы были с ним на дежурстве вдвоем, он влетел в нашу контору багровый от злости:
– Я там сказал парням, чтобы они вели себя тихо, а они по-прежнему шумят. Я им еще раз сказал. Я всегда даю чуваку два шанса. Третьего не даю. Пойдем-ка со мной туда, я их арестую.
– Слушай, давай я им дам третий шанс, – предложил я. – Я с ними поговорю.
– Нет, сэр, я никогда никому не даю больше двух шансов. – Я вздохнул. Ну вот, приехали. Мы пошли в комнату к нарушителям. Кувалда открыл дверь и приказал всем выходить по одному. Было очень стремно. Все буквально покраснели от смущения. Вот вам вся история Америки. Каждый делает то, что считает для себя нужным. Что с того, если кучка людей громко разговаривает и киряет ночь напролет? Но Кувалде хотелось что-то доказать. Он и меня притащил с собой – на тот случай, если они до него прыгнут. А запросто могли бы. Все они были братьями, все из Алабамы. Мы зашагали обратно в дежурку – Кувалда впереди, я сзади.
Один из парней сказал мне:
– Ты скажи этому говнюку жопоухому, чтобы он не сильно дергался, а? Нас за это могут уволить, и мы не доедем до Окинавы.
– Ладно, я с ним поговорю.
В дежурке я посоветовал Кувалде бросить эту затею и забыть о ней. Тот, покраснев до ушей, ответил так, чтобы всем было слышно:
– Я никогда никому не даю больше двух шансов.
– Какого диаболо? – сказал алабамец. – Да какая разница? Ведь мы же можем потерять работу. – Кувалда ничего на это не ответил и стал заполнять бланки на арест. Арестовал он только одного; патрульную машину вызвали из города. Те приехали и забрали чувака. Остальные братья угрюмо вышли на улицу.
– Что Ма скажет? – говорили они. Один вернулся ко мне:
– Скажи этому техасскому сучьему потроху, что если завтра мой брат не выйдет из тюряги, то вечером его возьмут за жопу. – Я Кувалде так и передал, только более нейтрально, и он ничего не ответил. Братец их отделался легким испугом, и ничего не произошло. Эту партию тоже благополучно сплавили на пароход, и заехала новая дикая компания. Если бы не Реми Бонкёр, я бы не задержался на этой работе больше пары часов.
Но мы с Реми оставались вдвоем на ночном дежурстве много раз, и вот тогда-то все было ништяк. Мы лениво делали свой первый вечерний обход, Реми дергал все двери, чтобы проверить,
– Уже много лет у меня есть идея натренировать пса – сделать из него супервора: он заходит в комнаты к этим парням и вытаскивает у них из карманов доллары. Я бы натаскал его не брать ничего, кроме зелененьких: я бы заставлял его нюхать их целыми днями. А если б это было вообще в человеческих силах, то я бы натаскал его брать вообще одни двадцатки. – Из Реми так и перли безумные планы: про этого пса он рассказывал мне целыми неделями. Только однажды он на самом деле нашел незапертую дверь. Мне его замысел не понравился, поэтому я прошел дальше по коридору. Реми осторожно приотворил ее. И нос к носу столкнулся с управляющим всех бараков. Реми ненавидел эту рожу. Он спрашивал у меня:
– Как фамилия того русского писателя, о котором ты все время трындишь, – ну, который еще пихал газеты себе в ботинки и ходил в цилиндре, которой вытащил из мусорного ведра? – Это была карикатура на то, что я рассказывал Реми о Достоевском. – А-а, всё, вспомнил… этот… Достаёвский. У человека с такой рожей, как у нашего управляющего, может быть только одна фамилия – Достаёвский. – Единственная незапертая дверь, которую он обнаружил, принадлежала Достаёвскому. Тот спал, когда услышал, как кто-то балуется с его дверной ручкой. Он подскочил к двери как был, в пижаме – и выглядел от этого вдвойне уродливей. Когда Реми открыл ее, то увидел помятую харю, гноящуюся ненавистью и тупой злобой:
– Что все это означает?
– Я просто пробовал дверь. Я думал, что это… э-э… кладовка. Я искал половую тряпку.
– В каком смысле – «искал тряпку»?
– Ну… это…
Тут я вышел вперед и сказал:
– Там наверху в коридоре кого-то стошнило. Нам надо подтереть.
– Это не кладовка, и здесь нет никаких тряпок. Это моя комната. Еще одно такое происшествие – и я назначу вам, парни, служебное расследование, и вас вышвырнут. Вы меня поняли?
– Наверху кого-то стошнило, – повторил я.
– Кладовка – в том конце коридора. Вон там. – И он показал пальцем, подождал, пока мы туда сходим, принесем тряпку, что мы и сделали, и, как идиоты, потащили ее наверх.
Я сказал:
– Черт бы тебя побрал Реми, из-за тебя мы всегда впутываемся в истории. Чего тебе спокойно не сидится? Зачем обязательно что-то красть?
– Мир мне кой-чего задолжал – вот и все. Старого маэстро новой песне не научишь. А если ты будешь со мной и дальше в таком духе разговаривать, то я начну и тебя звать Достаёвским.
Реми был совсем как дитя малое. Где-то в прошлом, в его одиноком школьном детстве во Франции у него всё отбирали: приемные родители просто запихивали его в разные школы и оставляли там; в школе ему обычно сильно стучали по башке и выбрасывали в другую школу; по ночам он бродил по французским дорогам и изобретал проклятья из своего невинного словарного запаса. Теперь он мог, наконец, оторваться на том, чего был лишен, а утратам его не было предела; все это обречено было тянуться вечно.
Поживой нам служил кафетерий при всех этих бараках. Мы озирались, не смотрит ли кто, а в особенности – не рыщут ли где наши полицейские друзья, проверяя нас; затем я пригибался, Реми ставил ноги мне на плечи – и вот он уже наверху. Он открывал окно, которое никогда не запиралось, поскольку он сам обеспечивал это по вечерам, пролезал внутрь и приземлялся на столе для замеса теста. Я был немного проворнее: просто подпрыгивал до окна и залезал сам. Затем мы с ним шли к фонтанчику с газировкой. Здесь, осуществляя свою мечту с самого детства, я снимал крышку с ящика шоколадного мороженого, засовывал туда руку по самое запястье и извлекал наружу целую пригоршню, а потом слизывал. Мы брали стаканчики, набивали их мороженым, поливали сверху шоколадным сиропом, а иногда – и клубничным тоже, потом ходили по всей кухне, открывали холодильники и смотрели, нельзя ли чего прихватить с собою в карманах. Я частенько отдирал кусок ростбифа и заворачивал в салфетку.