На этом свете
Шрифт:
Одежонка на ней поисхудалась, но непонятная красота не исчезла и горела среди лохмотьев, точно подогреваемая какой-то сверхъестественной силой. Но красота не могла спасти её и никогда не спасала – потому что в её красоте было нечто необычное, что пугало людей.
Леночка мало ела, и вся гамма наслаждений жизнью окончательно ушла от неё, как только она потратила деньги и окончательно поселилась под домом. Поэтому она лишилась своей тоски и тосковала о ней.
Друзья ж, бездомные, любили её за незлобивость, но сами уходили всё дальше и дальше –
– Какая я всё-таки, – смеялась порой Леночка у себя на кроватке в подвале. – Всё отдала на ветер. А ведь могла бы выжить. Зато сейчас интересней жить и умереть.
– Как просто и невероятно жить, жить и умереть, – шептала она в темноте своего жилья самой себе. – Провалиться в бездну. Ставить бы такие опыты: жить и умереть. Потом опять возвратиться и умереть, снова жить и умереть – но чтобы нить сознания сохранялась во время провала в бездну.
Она стала думать, как бы иметь смерть в самой себе при жизни, и вскоре заметила, что потусторонняя тень её не возникала больше, словно она исчезла, и всё стало концентрироваться в её уме и сознании.
И не плакала она уже, бросаясь на кровать, но, просыпаясь среди ночи и шорохов в своей норе, вставала и поклонялась окружающей её тьме.
Но ей не хотелось умирать, потому что она полюбила смерть, полюбила носить смерть в самой себе. И глаза её стали такими загадочными, что и бродячие кошки пугались её, а другие бездомные, ютившиеся где-то по ямам, тоже избегали её. Только порой запах трупов доходил до неё. Но она уже перестала ощущать своё одиночество.
И вот однажды среди обычной ночной тьмы и смертных запахов ей послышался живой человеческий шаг. Она вскочила с постели, не потому, что боялась, а просто не отдавая себе отчёта. Зажегся фонарик, и она поняла, что перед ней человек, мужчина, полный, мощный, но смрад, исходящий от него, доказывал, что он бомж.
Человек неподвижно и пристально оглядел её, потом фонарик погас. Лена молча присела на кровать. Человек подошёл и сел рядом с человеком. Одни.
– Я хочу тебя убить, – услышала Лена из тьмы.
– Как тебя зовут? – спросила Лена.
– Богдан… А ты что, оглохла? Я хочу тебя убить.
– Почему?
– Просто так.
– От злобы?
– Конечно, не от добра.
Лена не испугалась. «А чего бояться, – подумала она. – Умру так умру». Но Богдан почему-то заинтересовал её. Собравшись с мыслями, она проговорила:
– Ты зол на весь мир, да?
В ответ раздался жуткий хохот, похожий на гоготанье бегемота. Она чувствовала, как колышется брюхо Богдана. И этот рёв всё продолжался и продолжался. На этот раз она испугалась. Хохот не кончался.
– Что такого смешного я сказала? – осторожно возмутилась она.
Гогот замолк, и Богдан выговорил:
– Мир я не могу убить, а тебя вот могу.
И он опять загоготал.
Нож лежал далеко в стороне от Лены, в лохмотьях, но у неё ни разу не возникла мысль о сопротивлении.
– Ты многих убил? – вдруг спросила Разгадова.
Ей почему-то показалось,
– Таких, как ты, ещё ни разу, – наконец медленно выговорил он.
– А другие были кто, мужчины, старики, бабы – кто?
– Всех, кого убивал, я ненавижу. И ещё бы их несколько раз убил.
– За что?
– Ни за что. Просто потому, что живые. Просто потому, что ненавижу.
Снова молчание.
– Ах, Богдан, Богдан, – вдруг заговорила Лена. – А ты знаешь, ведь ты после смерти сразу станешь обитателем ада. На очень и очень долгий срок. Неисчислимый. Это не часто бывает среди людей.
– Ну и что? – был холодный ответ.
– Ты веришь, ты знаешь это?! – с изумлением воскликнула Лена.
– Может быть, и знаю. Ну и что?
Ответ был по-прежнему холоден, твёрд, и, казалось, его произносил уже не человек, а чудовище с далёких миров. Тем не менее Богдан был человеком.
– Хм, это загадочно, – прошептала Лена.
– Ладно, давай спать. Я на этой кровати, а ты где-нибудь в углу.
– Как, ты не хочешь меня зарезать? – удивилась Лена.
– Не хочу. Расхотел.
Непонятным образом Лена обрадовалась.
– Ты меня разбудил, – недовольным тоном проворчала она потом.
– Ничего, выспимся. Лето. Ночи тёплые.
И Богдан лёг на Ленину кровать. Она затрещала. Разгадовой пришлось довольствоваться лохмотьями в углу.
Через несколько часов свет проник в их подземелье. Восходило утро. Ленка проснулась первая – привстала и долго смотрела на лицо спящего Богдана. Да, это был человек лет тридцати пяти, с грузным телом и молодым, обветренным, жёстким и грязным лицом.
«Странно, что оно у него всё-таки умное», – подумала Лена.
У неё была припасена провизия, и когда Богдан открыл глаза, первое, что услышал, было щебетанье Леночки:
– Завтрак уже готов, Богданчик. Есть даже пирожки. Вчерашние.
– Сама испекла, что ли? – усмехнулся убийца.
– Продавщица сердобольная подала, – проверещала Лена. – Вставай.
На табурете действительно красовался пусть скромный, но завтрак. За завтраком, который Богдан сурово одобрил, особенно кусок сыра, Леночка вдруг выговорила:
– А ты, Богдан, ведь себе гораздо больше зла и вреда причинил, чем им, убитым тобой.
– Ты опять за своё, – слегка нахмурился Богдан. – Смотри, дам в зубы, – лениво проговорил он и потом равнодушно добавил: – Мне всё одно. Всё равно ненавижу.
Лена вздохнула.
– С тобой серьёзные разговоры нельзя вести. Сразу – в зубы. Я ведь женщина.
– А я мужчина.
Лена оглядела его странную бритую голову, щетинистые щеки и явственно вдруг почувствовала в нём будущего обитателя ада – веками не выходящего из цикла страданий и небольших облегчений от них. Но самое изумительное, что она ощутила, – он не принимает страдание всерьёз. Как будто его нет или он – над ним, хотя и как будто в страдании.