На главном направлении(Повести и очерки)
Шрифт:
— Следи за дорогой, а я подремлю, — сказал он. Еще минута — и старший лейтенант, свернувшись калачиком, заснул.
Разгорается утро, свежее, прохладное. Повернувшись спиной к кабине, рассматриваю город, над которым всходит солнце. Отсюда, с высоты Садовая, Сталинград виден как на ладони.
Я только один раз был в Сталинграде и не успел как следует познакомиться с ним. По сейчас он мне кажется самым красивым городом в мире. Вдоль холмистого правого берега прямые улицы, а высокие стройные корпуса, прижавшись к Волге, смотрят на нее как в зеркало. От южной до северной
Озаренные утренним солнцем, на северной окраине мирно курятся заводские трубы. Сталинградцы знают об опасности, надвинувшейся на город, но продолжают работать.
Минут через десять наша машина перевалила высоту, покатилась по степному тракту, и город скрылся. Едем по знакомым местам. Вот Воропоново, вот роща, в которой мы останавливались вчера, вот Карповка.
Повернули на север, к Большой Россошке. За совхозным поселком спустились в овраг. Здесь машину остановил регулировщик — пожилой сержант с красной повязкой на рукаве.
— За перевалом, в Россошках, фашисты, — сообщил он нам.
Регулировщик свернул флажки, а закрытый шлагбаум закрепил болтом. Мы с Семиковым, оставив машину у шлагбаума, поднялись на противоположный берег оврага и прошли пешком километра два к пустым окопам. Полк уже снялся.
С небольшого степного курганчика хорошо просматривается местность. Наших войск не видно. Они будто растворились в степном мареве. Кругом степь, степь… Такая широкая, необозримая. И не хочется верить, что по этому родному простору уже рыскает враг.
Семиков с биноклем. Он смотрит только в одну сторону — на запад. Смотрит долго, внимательно, не отрываясь.
— Что там?
— Погляди, — говорит он, передавая бинокль.
С некоторым удивлением замечаю вдали какие-то строгие ряды черных точек. Их так много, что едва вмещаются в окуляры.
— Что это?
— Танки, машины, — отвечает Семиков.
Да, это действительно танки и машины. Они расставлены в несколько рядов, причем с такой аккуратностью, что напоминают городок с прямыми улицами. Размечены входы и выходы. Все приготовлено для быстрого развертывания и броска. Вдоль этих «улиц» снуют мотоциклы. Кое-где дымятся походные кухни. Людей разглядеть трудно — далеко. Смотрю на это скопление и чувствую: от злости сохнет во рту. Не могу шелохнуться, как в гипсе.
— Вот, гады, выстроились, точно перед парадом. Посмотрим, каким строем начнете драпать, — зло процедил Семиков, скрипнув зубами.
Еще несколько минут, и «городок» приходит в движение. Над колоннами танков и автомашин поднялась пыль, копоть. А в небе косяк за косяком идут сотни фашистских бомбардировщиков.
Во второй половине дня, 23 августа, мы вернулись на высоту Садовая.
Над Сталинградом уже кружат стаи фашистских самолетов. Они вываливают на город сотни фугасных и зажигательных бомб. Грохочут зенитки, клубится дым, вздрагивает земля. На реке, вокруг стоящих на причале пароходов, поднимаются столбы воды.
В
— Иди сейчас же к переправе, — приказал он. — Там наша полуторка с людьми и сейф с партийными документами. Пять человек ранено. Остались одни машинистки. Им надо помочь переправить раненых и сейф за Волгу. Ясно?
— Ясно.
Выхожу от Васильева и направляюсь в город с тревогой на душе: партийные документы и раненых за Волгу…
Кругом со свистом падают осколки. Город окутан дымом. Огромные языки пламени вихрятся над зданиями. Никак не могу разглядеть, где же лучше пройти к переправе. Часто пригибаюсь, втягиваю голову в плечи. Я, кажется, чуть струсил. Да, струсил и растерялся.
Останавливаюсь. Поправляю гимнастерку, подымаю голову повыше, дескать, вот я какой — ничего не боюсь, и решаю пробраться сначала к железнодорожной линии.
Внизу, у подножия насыпи, меня остановил высокий седой старик. В руках у него толстая с обгоревшим концом палка. Преградив этой палкой мне путь, он сердито посмотрел на мои знаки отличия на петлицах, на кобуру пистолета и укоризненно произнес:
— Эх вы, отступатели…
Я не нашелся, что ему ответить. Махнув рукой, старик пошел дальше. Смотрю ему вслед: серая окровавленная рубаха прикипела к спине.
Старик, видно, ранен.
Над городом появился новый косяк самолетов. Старик остановился, погрозил задымленному небу кулаком, упал, поднялся, еще раз упал…
И снова забилась и будто застонала земля под ногами. На этот раз бомбы рвутся в южной части города, и взметнувшиеся там очаги пожаров, сливаясь, катятся сюда, к Дар-горе, как бы вытесняя людей в поле, под открытое небо.
Вот уже весь косогор Дар-горы запестрел белыми, синими, голубыми, зелеными, сиреневыми платками, кофточками. Женщины, дети, старики, озираясь, бегут мимо меня от своих домов, как при потопе. Но почему они все, как нарочно, нарядились в цветастые платья? Да ведь сегодня выходной день — воскресенье.
Когда первая волна бегущих людей удалилась, я поднялся на полотно железной дороги и тут же встретил девочку лет десяти. Она бежала по шпалам, вся в крови.
— Мама! Мама!
Подхватываю ее на руки. Горячее тельце вздрагивает, маленькие руки липкими пальчиками крепко сжимают мою шею.
В трубе железнодорожной насыпи сдаю девочку санитарам и быстро выбегаю оттуда — там мне казалось страшнее, чем под открытым небом.
У переезда столкнулся с женщиной, вид которой заставил меня содрогнуться. Распущенные волосы, изорванная юбка, кровоточащая ссадина на плече. Широко открытые глаза неподвижны. На руках ребенок. Она прижимает его к груди. Ребенок мертв.
В больших черных глазах этой женщины нет ни страха, ни жалости. Она смотрит на меня прямо и, кажется, просит о помощи. Обидно и досадно: ведь я не могу, не имею права возвращаться с ней к той же трубе под железнодорожной насыпью, потому что мне надо быть на переправе.