На горах. Книга Первая
Шрифт:
Тут, батюшка Марко Данилыч и не с таким здоровьем, как матушкино, до смертного часа недолго, а она ведь у нас на Пасхе-то все едино, что из мертвых восстала… Выдался годик, такой годик, что подай только господи крепости да терпения!
— Патап-от Максимыч, слышь, ничего. Не больно гневился на дочку, а зятька, говорят, возлюбил, — сказал Марко Данилыч.
— Что Патап Максимыч! — с горечью молвила Таифа. — Ему бы только самому было хорошо, о других он и думать забыл. Балагурить бы ему только да смехи разводить!.. Ежель ему жених по мысли приходился и дочку он за него замуж хотел выдать, ну и венчал бы как
— Да как же это в самом деле жениться-то его угораздило? Поглядел я тогда на него, воды, кажись, не замутит, — сказал Марко Данилыч.
— А пес его знает, проклятика, как его, окаянного, угораздило! — вскликнула в сердцах Таифа. — Известно, что без вражьей силы тут не обошлось. Выбрал окаянный себе нечистый сосуд в том проклятике… Колдунья одна есть, возле нашего скита проживает. Не раз она была приличена в волхвовании. Марья Гавриловна к ней же по утренним зарям тайно хаживала, а потом вот и сбежала…
Кто знает? Может, и Параша с любезным своим к ней же бегивала?.. Не иначе надо думать, что колдунья назло нашей матушке бесовскою силой все это дело оборудовала. Такое у нас рассуждение держат, и сама я так понимаю. Сжечь бы ее, еретицу поганую, и со всем бы домом ее. Угодное бы господу то дело было. Ведь это хуже чумы. Хуже чумы, благодетель.
— Чего бы, мне кажется, много-то об этом заботиться матушке Манефе? — после недолгого молчанья сказал Марко Данилыч. — Ежели бы еще черница сбежала или канонница, ну так еще, пожалуй. А то ведь мирская девица, гостья. Никакого, по-моему, тут и сраму-то нет ни матушке, ни обители.
— Как же нет сраму, Марко Данилыч? — с горячностью перебила его Таифа. — Сохранить, значит, девицу не сумели, приглядеть не могли за ней. Разве это не стыд, разве не срам? А опять же этот Василий Борисыч, иссохнуть бы ему… Какую остуду у московских навел на нас! Теперь ведь по всему христианству про нас худая слава пронеслась. Вот, скажут, на Керженце-то какие дела делаются! Рогожских послов в великороссийской венчают!.. Какого еще больше сраму, Марко Данилыч?..
Помилуйте! А по нашим-то скитам? Нешто нет у нас завистниц, особливо по тем обителям, где вольненько живут? Матушка-то Манефа, сами знаете, старица строгая и над другими обителями держит верх. За непорядки, бывало, началит самих игумений… А теперь?.. Чего-чего теперь они не плетут на нас!.. Волос даже вянет…
— Все бы не след матушке убиваться, — сказал Марко Данилыч. — Кто довольно ее знает, тот худа об ней не помыслит, а ежели непутные языки болтают, плюнуть на них, да и вся недолга.
— Хорошо так вам говорить, Марко Данилыч, — с горячностью молвила Таифа. — А из Москвы-то, из Москвы-то что пишут?.. И здесь, к кому ни зайдешь, тотчас с первого же слова про эту окаянную свадьбу расспросы начинаются… И смеются все. «Как это вы, спрашивают, рогожского-то посла сосватали?» Легко ль это слушать, благодетель, легко ли терпеть?
— Жаль мне матушку. Оченно жалко, — помолчав недолго, молвил Марко Данилыч.
Не смеялся он теперь, как в то время, когда Самоквасов впервые рассказывал ему про свадьбу Василья Борисыча. Жалко ему стало Манефу и Таифу жаль; они ведь так пеклись о Дунюшке, так много любят ее.
— А у нас-то в обители, Марко Данилыч, какое дело сделалось, — начала в свою очередь жалобиться мать Таисея. — Помните, как на Петров-от день гостили вы у нас в Комарове, Самоквасов Петр Степаныч да панковский приказчик Семен Петрович были у нас?
— Помню, — сказал Марко Данилыч.
— В обители у нас приставали, — продолжала Таисея.
— Помню.
— После вашего отъезда еще с неделю прогостили. И вдруг Петр Степаныч ни с того ни с сего срядился вдруг и уехал.
— Здесь он теперь, — заметил Марко Данилыч.
— Вот видите, — сказала Таисея. — И Семен Петрович тоже уехал, оба даже не простившись. Очень было это тогда нам обидно, кажется ничего худого от нас не видали, рады мы были им всей душой, и вдруг не простившись… Хорошо ли это с их стороны?
— Не хорошо, — сказал Смолокуров. — Люди молодые, ветер в голове…
— Да как же это не простясь-то? Помилуйте! Как же это возможно? Нешто так делается?
— Не делается, матушка, не делается, — ответил Марко Данилыч и вдруг, чтоб как-нибудь отвязаться от рассказов Таисеи, сказал:— Что же это я? Хорош хозяин! Сколько времени толкуем, а нет, чтобы чайком попотчевать дорогих гостей… Вот что значит без хозяек-то.
— Напрасно беспокоитесь, Марко Данилыч, сейчас от чаю, — отирая глаза, молвила Таифа.
— Сбери-ка нам, любезный человек, поскорее самоварчик, — приказал Смолокуров влетевшему на звонок коридорному.
— Сею секундой-с, — быстро ответил тот и вихрем полетел назад.
— Право, напрасно беспокоитесь, благодетель, — говорили старицы, но за чаем замолкли.
Когда Марко Данилыч распивал лянсин с матерями, бойко вошел развеселый Петр Степаныч. Здороваясь с хозяином, взглянул на стариц… «Батюшки светы! Мать Таисея! Вот встреча-то! И Таифа тут же. Ну, — думает себе Петр Степаныч, — как они про свадьбу-то разнюхали да про все Марку Данилычу рассказали!.. Пропадай тогда моя головушка долой!» И веселый вид его смутился. «Не прогнал бы, не запретил бы дочери знаться со мной», — думал он про себя.
Однако, притворяясь спокойным, с улыбкой обратился он к Таисее:
— Вот уж не думал, не гадал с вами встретиться, матушка. Как ваше спасение? [156] Все ли у вас здоровы?
— Слава богу, поколь господь грехам терпит, — молвила Таисея и тотчас же попрекнула Петра Степаныча: — А вы тогда на неделю от нас поехали да так и не бывали.
— Дела такие подошли, матушка, — озабоченно отвечал Самоквасов. — В Москве был, в Питер ездил, теперь вот здесь третью неделю живу. Нонешним годом, не знаю, в другорядь-то и попаду ли я к вам.
156
Иноков и инокинь не спрашивают с здоровье, а всегда о спасении.