На грани веков

Упит Андрей Мартынович

Шрадер опять взглянул на солнце. Тень от сука поднялась выше, почти слилась с верхней кромкой солнца — еще выше, и вот солнце уже было на четверть ниже сука. Что за чудеса! И тут он внезапно понял, да еще так ясно, что сам содрогнулся от этой ясности, — понял благодаря этим холодных теням, этой птице, которая уселась на сук и больше не взлетала, этому утихающему лесному шуму и еще невесть чему: солнце не подымалось, а садилось, сейчас вечер, целый день он проспал мертвецким сном. И сразу же все обернулось по-иному, чем казалось до сих пор. Запад и Атрадзен — в той стороне, где солнце, а Берггоф как раз сзади.

Корчма, из которой добрел сюда, — влево, а справа — лес и, быть может, что-то и вовсе неведомое. И приближается ночь, снова будет темно, опять он будет блуждать по бездорожью, чувствуя, что следом за ним гонятся, что из тьмы все ближе подступают ужасные глаза и руки с кривыми когтями тянутся к его горлу…

Еще дотемна во что бы то ни стало надо попасть в Берггоф. Нет, Сиверса в Берггофе больше нет, и появляться там опасно. Но немного подальше, за ним, — там друзья, у которых он найдет убежище, пока не переправится через Дюну. По лугам и кустам, по обочинам хорошо знакомых дорог и ночью можно пройти — это пустяк. К полуночи взойдет месяц, ночь будет ясная.

Кряхтя, Шрадер поднялся. Застонал, сделав первый шаг, но тут уж ничего не поделаешь. Вправо, на восток, чтобы до сумерек выбраться на какую-нибудь дорогу. Нет ни малейшего представления — всю ли ночь он бежал, или несколько часов и как далеко забрался в лес.

Идти было нелегко: ноги утопали в глубоких мхах, часто приходилось перебираться через заросшие коряги, местами обходить поваленную ветром ель. Мучила жажда, нестерпимая, свирепая, язык во рту, казалось, распух и не ворочался. Талер — нет, пять талеров дал бы он сейчас за глоток свежей воды.

Началась поросль ольхи и орешник: вот, кажется, пахнуло дымком, где-то за чащей как будто жикали косы. Впереди показалась опушка, золотисто-зеленая листва кленов, озаренная солнцем, блеснула на фоне ясного неба. Там, очевидно, дома и колодец, там можно напиться, — о другом Шрадер больше и не думал.

На опушке косили рожь. Жена впереди, муж на своем прокосе в десятке шагов позади. За нескошенным куском видна согнутая спина сына. Неподалеку, на пригорке, — жилье, белый дым валит из открытого окошка, там, видно, старуха мать варит похлебку на ужин.

Перевязав сноп, женщина перехватила косу под мышку, чтобы наточить ее. Подождала, покамест муж не перевяжет свой сноп. Очевидно, продолжали давно еще начатый, время от времени прерываемый разговор,

— Да, подошел для господ судный день. Такого, верно, немцам на своем веку еще не доводилось видывать.

Просто удивительно, до чего же слухи быстро разлетаются по этим лесам и хуторам, которые так далеко отстоят один от другого, что только в самом ближнем, да и то в тихую погоду, можно услышать крик петуха.

Муж был просто в восторге.

— Почистят, почистят малость вороньи гнезда! Авось и для нас хорошие времена наступят.

Жена смотрела на это с недоверием.

— Почистить-то почистят, да все равно останется немало. Старый барон помер, а разве на его место не заступила старая ведьма? Видать уж их, эти хорошие времена. Хоть бы те же самые шведы: одной рукой хватают, другой отпускают.

— Так ведь то ж, говорят, курземец, приблудный барич без имения, без всего.

— Курземец ли, видземец — немец он немец и есть, всех в один мешок, да и в воду.

— А горненского барина

забрали, сосновского забрали — будут знать, как над людьми измываться! И нашего кучера! Спустят ему теперь шкуру, пускай знает, каково это на вкус.

— Одно не пойму, корчмаря-то за что?

— А чего же тут не понять! А мало он жульничал да людей надувал! Последнюю горсть овса у проезжих выгребал из яслей. Уж, верно, садовников Ян и на него нажаловался.

— Жаловаться жаловался, а когда приставили караулить, не углядел. Самому бы ему всыпать как следует…

Выйдя на опушку, Шрадер сразу увидел косцов, но прислушиваться к их разговору не было времени. Неподалеку на разостланном переднике остатки полдника, а в тени куста кувшин с водой — маленький желтый листик плавает на поверхности. Он кинулся к посудине, схватил, поднес ко рту.

Внезапно раздался пронзительный крик женщины, словно ее кто-то ужалил:

— Микелис, глянь!

Крик был так страшен, что у Шрадера кувшин выскользнул из рук, облив живот и сапоги. Микелис и сам уже видел его, откинул голову и крикнул:

— Андрис!

Шрадер успел еще заметить, что он направился к нему, стиснув горбушу, что жена спешит следом за ним, занеся грабельки, а Андрис бежит напрямик через рожь… Встревоженный криком, выскочил спавший где-то под кустом небольшой кудлатый пес.

Шрадер не бежал, ноги сами несли его назад сквозь кустарник, в лес, мимо ямы, откуда только что поднялся, дальше и дальше. Серые стволы елей мелькали по сторонам, ветви напрасно цеплялись, чтобы задержать его. Что-то кричали за его спиной, у ног с воем крутился пес, что-то мягкое ударялось о голенище сапога, кто-то, казалось, вот-вот острыми когтями вцепится в затылок.

Шрадер бежал, бессознательно огибая стволы деревьев, которые, казалось, как нарочно, повырастали здесь вплотную друг к другу. На каком-то пологом откосе прошуршали кусты, он вскочил в каменистый ручей, пробрел по нему вверх по течению — чтобы сбить со следа, мелькнуло у него в сознании. Вылез на сушу, цепляясь за жимолость и бересклет, вскарабкался на крутой берег. Там он впервые перевел дыхание и подождал, пока, в ушах не перестало звенеть и шуметь. Дальше он не мог бежать, пусть что будет, то и будет.

Но ничего не произошло. Собака еще потявкала, покрутилась немного по краю ручья, видно, в самом деле потеряла след, затем убежала, время от времени самодовольно побрехивая. Внизу журчала вода, больше ничего не слышно. Кругом густая чаща елей, вязов и кленов, солнце между стволами изредка посверкивало в глаза. Значит, его загнали к западу, к Атрадзену, как раз в противоположную сторону от того места, куда он намеревался попасть, но это теперь все равно, раз он снова в безопасности.

Он пошел, ноги подкашивались, точно вывихнутые, сапоги стали тяжелыми, еле-еле подымешь. Понурив голову, бессильно опустив руки, брел он по папоротнику, то выходя к обрамленной мелкими березками поляне с высокой травой и красными островками алых цветов, то блуждая в поросли молодых елочек, сквозь которую никак не мог продраться. Усталость проходила, вновь наваливалось щемящее, гнетущее чувство унижения, гнева, бесконечного одиночества. Проклятые! Даже оружия у него нет при себе, чтобы всадить пулю в первого, кто осмелится без должного почтения приблизиться к курляндскому дворянину.