На грани веков
Шрифт:
Курту не хотелось спрашивать, что за кирпич и куда его возят. Что управляющий на той стороне мог приготовить, это он примерно уже представлял. Каким бы ни был этот Холгрен, сразу видно, что человек обходительный, а такой никогда не может быть по-настоящему дурным. Надо думать, и крестьяне его там встретят. Славные люди… Чувство восторженного умиления стало еще полнее, словно теплая вода, оно обволакивало все его существо. Родина — да, только сейчас он начал по-настоящему понимать, что скрывает в себе это слово.
Хорошо, что они едут кругом, — а лучше всего до самой темноты и вовсе не вылезать из повозки. В лесу так тихо и тепло. И внезапно Курту пришло в голову, что в действительности-то он совсем не стремится как можно скорее вернуться в Танненгофский замок, в родное
— Послушай, Кришьян, а как старая Лавиза поживает?
— Хорошо, барин. А что этим бабам делается? Свой угол есть, кусок хлеба есть, чего же еще надобно?
Лавиза да этот кучер и были его старыми друзьями. И этот еловый лес — хоть он и стал каким-то чужим. Да, и ельники ему в Танненгофе принадлежат. Есть ли в Лифляндии такие деревья, которые не растут в его лесах? Ему не терпелось обежать, облететь все свои владения, которые он приехал оберегать и отстаивать. Он снова дотронулся до кучера.
— Не гони так, времени у нас хватит, я все хочу хорошенько осмотреть.
Кучер с улыбкой кивнул головой.
— В родных местах все лучше, чем в чужих краях, уж как они там ни хороши. Правда, барин?
— Верно, Кришьян. Самая прекрасная земля на свете — родина.
Там и сям в ельнике проглядывали небольшие прогалины. Пожелтевшие от смолы пни завалены кучами хвои и неразделанными верхушками. Недавняя порубка.
— Зачем здесь так много рубили, Кришьян?
— Здесь? Бревна для нового замка. Это еще что! Вот там дальше к прицерковному краю целая росчисть под хозяйство выйдет. Оттуда лиственский барин на десяти лошадях всю зиму возил.
Курт нахмурился. Лиственский барин… И об этом Холгрен ему ни словом не обмолвился. Нечего сказать, хорошие дела здесь в хозяйстве вскрываются… Но он сразу же отогнал недовольство: пусть на сегодняшний вечер остается только радость и благодушие. Разве в Танненгофе мало лесов?
Луговая дорога и впрямь гладкая, что доска. Вновь вспомнились лиственские возчики с кирпичом, но он снова изменил ход мысли. Трава на лугах перестояла и вроде полегла, ближе к имению высится длинный ряд стогов. Вон и здесь уже немного скошено, в копны сложено, да и в валах оставлено. После вчерашнего дождя крепко пахло сеном, таволгой и лозняком. Курт закрыл глаза и вдохнул полной грудью.
Ровная дорога кончилась, повозка затряслась по глубоким рытвинам. Курт взглянул. Чей-то хуторок с кузней при дороге. На самой середине двора растет седая береза с поникшими ветвями. Старые строеньица хорошо облажены, чистые и светлые, с краю овина цветничок с ноготками и синими кустиками царь-зелья. Да, примерно вот таким Курт и представлял себе двор своих крестьян — на душе еще больше потеплело. У опушки что-то дымилось, видно, жгли порубку. Но не успел расспросить — внимание привлекло другое. Дальше сквозь прогалины в чернолозе виднелись дома побольше, оттуда только что высыпала толпа и повалила впереди повозки в сторону имения. Строения и двор убраны зеленью, точно в какой-то праздник, точно в Янов день. «Ого, — подумал Курт, — мои крестьяне живут совсем неплохо». Кришьян сам поспешил с объяснением.
— Это Бриедисы, там сегодня свадьбу играют. А теперь,
Свадебщики большой толпой сгрудились по обочинам. Только один не поспел за остальными — странное существо двигалось, согнув туловище почти под прямым углом, опираясь на короткую толстую клюку. Сразу видно, что это очень старый человек — лицо желтое, словно его долго опаляло огнем, и потому злое. Старик этот сделал вид, что не заметил едущих, не снял шапки и не поздоровался, хотя Кришьян кашлянул и звонко щелкнул кнутом. Из прошлого смутно выплыло что-то зловещее и страшное. Но не оставалось времени ни вспомнить это, ни подумать о нем. Скрюченный старик остался позади, лошади быстрой рысью приближались к толпе и почестным воротам. Они состояли из двух столбов, сверху две перекладины и навесик в виде крыши — все это убрано зеленью, обвито гирляндами брусничника и ромашки. Между поперечинами неумелой рукой из красных цветов выложено: «Salve!» [13] . Курт невольно улыбнулся: значит, даже знаток латыни в Танненгофе есть! В его Танненгофе можно найти все, что угодно…
13
Здравствуй! (лат.).
Кучер хотел остановить у самых ворот. Но какой-то молодой, рослый, дородный человек, видимо, из свадебщиков, держа обеими руками шапку, кланяясь от восторга или от преданности, сунулся аккурат под ноги лошадям. Те испугались и рванули в сторону, ось зацепила за столб, все сооружение, затрещав, угрожающе качнулось и покривилось. Salve растрепалось, буква l опала и превратилась в u — в это мгновение можно было прочитать совершенно неподходящее французское слово «Sauve!» [14] .
14
Спасай! (франц.).
Только в десяти шагах за воротами повозка остановилась. Получилось все довольно конфузно, и вся торжественность была нарушена. Высокий человек с холеной бородой и бегающими глазами подскочил, отдуваясь, и начал держать что-то вроде речи, в которой слышалось: «Дорогой и долгожданный… невиданная радость… преданность… вся волость рада приветствовать… желаем долгой жизни…» — и всякое прочее в этом духе. Затем подтолкнул вконец перепуганного мужика — это был родич Лауковой, посаженый отец и распорядитель Смилтниек — он тоже попытался что-то сказать, но сразу же окончательно растерялся и укрылся за остальными. Вытолкнули девчушку, которая едва доставала Курту до колен, она, дрожа, сунула ему в руку букет роз с господского цветника. Курт оставил его в повозке. Вылез и стал думать, что бы такое ответить.
Из речей он мало что расслышал и разобрал. Пожал руку Холгрену, который поклонился так, что носом едва не ткнулся ему в живот. Тщетно поискал взглядом крестьянина и девочку, они пропали в толпе. Тогда он поблагодарил за встречу, сказал что-то насчет надежд на добрые отношения и согласие, насчет пастырей и чад, насчет того, что, мол, тяжелые времена и посему надо держаться вместе, дабы служить благу общей отчизны… Сам чувствовал, что говорит совсем не то, что хотел бы сказать. Взгляд его беспрестанно скользил по толпе крепостных, всюду он видел только искаженные от растерянности лица, разинутые рты и выпученные от страха глаза, и даже сам смешался. Что-то здесь не так, как нужно бы, чего-то не хватало, казалось, самого важного. Но на лице у него оставалась та же улыбка, которая появилась с самого начала, он не мог представить себе, что она-то именно и пугает этих людей. Он улыбался точно так, как временами Холгрен, а они знали, что улыбка управителя никогда не сулит добра… Курт почувствовал только, что взял не тот тон и не стал своим людям таким близким, как все время предполагал. Где-то в памяти назойливо звучали слышанные от пана Крашевского слова. Неужели этот чахлый поляк лучше знает латышских крестьян и лифляндских помещиков?