На грани веков
Шрифт:
В одной руке кузнец нес тяжелый железный шкворень, единственное оружие, которое успел во тьме впопыхах захватить, в другой — сделанный отцом пивной жбан.
— Вот за ним и ходил, не могу я его оставить.
Ну, конечно, как такое оставить… Все согласно кивнули и поспешили за вожаком, который решительно двинулся по исхоженному им пути. Луна светила вдвое ярче, нежели в другие ночи, освещая заросшие брусничником кочки, пеньки с торчащими сучьями и ямы, оставшиеся на месте вывороченных деревьев, где сверкала накопившаяся после осенних дождей вода. Хорошо идти, когда ведет уверенно сильная воля.
Так они бежали до утра, перебираясь через болота,
Пострела по очереди несли все пятеро, чуть не вырывая друг у друга. Мартынь закутал его в кафтан и согревал, следя, чтобы мерно двигающееся плечо не очень трясло голову малыша. Все время кузнец испытывал необычное чувство, что он спасает не чужого, неизвестного ребенка, а всю волость, находящуюся под угрозой, спасает весь свой горемычный крестьянский люд. Все время он прислушивался к рассказу Мегиса о его приключениях в замке. Неожиданно они выбрались на поляну, где стояли, словно взявшись за руки, черные ели, красно-бурые сосны и желтые клены. Мартынь остановился и сел на поросший мхом пень. Утренняя заря осветила широкие плечи кузнеца, его лицо и сверкающие глаза. Пострел потер глаза и спросил:
— Батя, мы уже в Риге?
Мартынь уложил его на колени и пощупал, не холодные ли у него руки. Нет, рука теплая, и в ответ она пожала его руку, точно они поздоровались, встретившись здесь на утренней зорьке.
— Нет, сынок, еще не в Риге, а только к вечеру будем там. Там мы укроемся, там нам никто и ничего не сможет сделать.
И заметив, что остальные ждут от него еще чего-то, откинул голову, так что шапка сползла на затылок, а пышная прядь волос упала на лоб до самых бровей.
— В Риге нас ждут Друст, работа и воля. А то можем сесть на корабль и уехать в чужие края, пока тут о нас забудут. Но мы свою родину не забудем, это наш край, и мы сюда вернемся. В Сосновом теперь будет спокойно. Осу придавила тяжелая лапа Мегиса. Теперь там будет править Холодкевич, а он на нас не гневается и мстить не будет. Если бы все по-иному шло, я проводил бы вас, а сам вернулся — ведь я же виновник всего. Атауги за свою вину никогда других страдать не заставляли. А что, не так?
Марч утвердительно кивнул головой, остальные, видимо, думали так же. Пристально взглянув на них, Мартынь сказал:
— Хорошо, что хоть нас пятеро и все одно думают. Пятеро — это немного, а все больше, чем один или два. В своем друге Мегисе я никогда не сомневался. Времена тяжелые, но мы их переживем, теперь я в это твердо верю. Может, и еще тяжелее придется, да только тогда Пострел уже будет большой, и сын Мильды вырастет, и может быть… Когда ты станешь большой, Пострел, то не будешь мерзнуть под барской сиренью.
Пострел повел вокруг взглядом и деловито кивнул головой.
— Нет, я тогда буду в лесу, и это будет мой лес.
— Верно! Тогда лес будет твой… Дорога твоя! И Рига твоя!.. А теперь прижмись ко мне покрепче, паренек, согрейся и наберись сил — дальняя дорога у нас.
ПОСЛЕСЛОВИЯ
Творческая жизнь крупнейшего латышского прозаика Андрея Упита отразила и воплотила в себе целую эпоху развития латышской литературы, начиная с конца прошлого века, когда в 1899 году был опубликован его рассказ «В бурю», и до смерти писателя в ноябре 1970 года.
14
Андрей Упит — это и история латышской литературы, и ее сегодняшний день, ибо его творчество, посвященное своему народу, художественному отражению его нелегкой судьбы, творчество, проникнутое идеалами социализма, существенно повлияло на развитие всей латышской советской литературы.
Андрей Упит родился 4 декабря 1877 года на хуторе «Калнини» в Скривери, где его отец был испольщиком. Уже в раннем детстве он, как и большинство латышских писателей XIX и первой половины XX века, приобщился к крестьянскому труду, прошел через все его ступени, начиная с пастушонка. Бедность родителей не позволяла как-то облегчить детскую участь, и будущий писатель сполна испытал тяжесть ежедневного подневольного, изнурительного труда, его отупляющую, не оставляющую возможности для духовного роста жестокость. А. Упит рос в патриархальной среде, где высшей мерой всех ценностей был собственный клочок земли, так и не доставшийся семье Упитов. Чтобы вырваться из этого тесного круга, проявить себя на другом поприще, нужна была большая воля и целеустремленность, которой в полной мере обладал будущий писатель.
Андрей Упит жаждал вырваться из деревни; его, как и Яниса Робежниека, героя его романа «Новые истоки», манила другая жизнь, возможность приобщиться к образованию, культуре. Детство и юность писателя совпали с эпохой, когда в Латвии бурно развивалась национальная культура, когда все наиболее одаренные крестьянские дети стремились «выйти в люди», когда формировалась латышская художественная интеллигенция, выдвинувшая из своей среды целую плеяду талантливых литераторов, композиторов, художников, театральных деятелей, считавших своей задачей выведение латышского искусства на европейский и мировой уровень культуры.
У Упита, кроме его врожденных способностей — «светлой головы», как о нем говорили окружающие, — не было никаких других условий, чтобы встать в ряд с этими людьми. Вначале он и не помышлял ни о чем большем, чем стать учителем. Но даже эта ступень давалась нелегко. Гимназий или специальных школ ему кончать не довелось. Все его официальное образование ограничилось шестью классами начальной школы. Однако было огромное желание учиться, стремление постичь вершины мировой культуры.
Школа мало способствовала удовлетворению этих стремлений. Учителем в волостной школе был довольно популярный писатель того времени Янис Пурапуке, известный своими консервативными взглядами. К ученикам он относился, как к неизбежной обузе, и совсем не старался расширить их кругозор. Способности сына бедного арендатора он оценил и извлек из них пользу — поручил перебеливать свои рукописи, а в последних классах частенько передоверял ему класс. Андрею Упиту, уже начинавшему сознавать свое писательское призвание, оставался только один путь — путь самообразования, по которому он и шел всю жизнь, не уставая расширять свои знания до глубокой старости.