На исходе дня
Шрифт:
Только-только начал куплет этой популярнейшей дайны — отец, ошарашенный неожиданной дерзостью, даже не успел меня одернуть — и умолк: заинтересовался машиной. Шофер со скрипом повернул свою бычью шею и не сводил с меня тяжелого настороженного взгляда, точно подозревал: уж не зажат ли у меня в кулаке гвоздь, не брошусь ли я сейчас царапать сверкающий бок его лимузина? Чего ты волнуешься, орел, опилками набитый? Ну кис бы ты еще в «мерседесе» с кондиционером и стереоустановкой — другое дело, а то обыкновенная «Волга»… Подумаешь! Вестник судьбы наконец-то ведь соблаговолил обратить на меня
— Сын? Твой сын, Винцас?
Смотри-ка! Уже не «вы», не «доктор» и не «милый доктор», а «Винцас», да еще и на «ты», а отец, странное дело, не возражает.
— Смотри, какой дубок вымахал! Сын? Сколько ж ему? — спрашивает отца, а сам с меня глаз не спускает.
— Двадцать, — заторопился отец, чтобы не дать мне рот раскрыть.
— Какого могучего парня вырастил! Прости за откровенность, только на тебя не очень смахивает. Непохож. Баскетболист? Пловец? На каком факультете?
Не очень мне приятно стоять перед ним этаким экспонатом для осмотра, однако я улыбался, слегка улыбался в ответ, и он вроде обещал благосклонность. Неужели не промчался метеор мимо, не растаял в космических далях?
— Дубок! И думать, верно, не смел, что будет у тебя такой, а, Винцас? — Он вглядывался в меня или в кого-то другого, что стоял, прикрытый моими широкими плечами, а может, и не стоял, не существовал, был только воображаемым. — Уж с ним-то, конечно, обо всем говоришь… Молодые, они на язык остры, любят критиковать, но они лучше, чище нас. А, Винцас?
— Извините, товарищ Казюкенас, — отец сунул ему ладонь — испугался, как бы не ослепила сына приблизившаяся комета? — Мне надо передохнуть и снова на работу. До свидания. Пошли, Ригас!.
— До скорого, доктор, до скорого… — Казюкенас как-то смешался, сник, провожая нас, сделал шажок-другой к подъезду… А ведь это его ожидал лимузин с шофером, смахивающим на министра, это ради него, а не ради нас с отцом взлетали и совершали посадки воздушные лайнеры, рассекая во всех направлениях сжавшееся в комочек пространство планеты.
Я было вернулся, но отец решительно повлек меня за собой, чего обычно не делал. Казюкенас задумчиво зашагал по улице, поблескивая на солнце простроченной сединой шевелюрой, а машина, словно привыкшая к капризам хозяина огромная черная собака, медленно двинулась следом.
Поднялись к себе, в квартире запах запустения и одиночества. Затхлость. Не появись вдруг кто-то чужой, и не заметили бы, а тут паутина по углам вылезла, пыль… Дангуоле, пока мы у подъезда топтались, успела бы навести порядок — любит она спешные уборки, нежданных гостей. Видишь, как хорошо отсутствовать? Начинают по тебе скучать, любые твои минусы в плюсы превращаются… И отец вел себя необычно — не поддался, а уж как его этот Казюкенас умасливал, как в душу лез. Нет, он от своих привычек не откажется: хотя уже полдень, сейчас разденется и шмыг в постель, четверть часа будет лежать на спине с лицом счастливого дитяти. Поморгав, сомкнутся
Как и всегда, тщательно сложил брюки, аккуратно повесил их на спинку стула, зевнул, отдавая дремоте обмякшее тело. Басовито загудела пружина матраца, подбородок нацелился в потолок, напряглись и опали жилы на шее и висках, насупленные брови разгладились, прикрывая все заботы мягкой тенью. Ничто не могло заставить его отказаться от многолетней привычки — ни погода, ни настроение, ни смена сезонов, разве что затянувшаяся операция. Мог уснуть, хоть рядом из пушек стреляли бы. Дангуоле считала, что это еще одно доказательство его бесчувственности.
— Отец, а кто этот франт?
Наримантас уже было уплыл в сон, его уже несла ласковая волна, и вдруг, словно утопленник, застрял в камышах.
— Какой франт?
Брови снова сползлись, приоткрылся правый, налитый усталостью мутный глаз.
— Да этот, что внизу был.
— Казюкенас?
— Вот-вот, товарищ Казюкенас.
— Так. Больной. Дашь ты мне вздремнуть?..
Уже оба глаза краснели, точно в горячке. Наримантас безнадежно цеплялся за свой тающий в тумане залив.
— Больных много, отец…
— Тебя что интересует? Кем работает? Я и сам толком не знаю. Какая-то шишка: начальник управления, генеральный директор… И сколько он зарабатывает, не справлялся…
— О его болезни ты лучше информирован?
— Это тебя не касается.
— Предрассудок, отец!
— Для тебя предрассудок, для меня убеждение.
«Скажи только, он как, средней тяжести больной, тяжелый или очень тяжелый?»
— Не пойму, Ригас, что ты пристал! — Отец присел на кровати, делая вид, что хочет зевнуть. — Кто тебе этот Казюкенас? Дядя, которому в наследники метишь?
В самом деле, кто? Ни он тебя в лайнер какой-нибудь «Сабены» не возьмет, ни жареной кабанятиной у костра угощать не станет… Разве что поможет выкрутиться, если этот кретин Викторас, спасая шкуру, начнет топить… И только?
— А на кой черт он тебе, этот генеральный? Поделись. Не совсем вроде я тебе чужой, хоть и непохож, по словам Казюкенаса…
— Заткнись! — прикрикнул Наримантас. — Человек тяжело болен, а ты…
— Вот и попался! Профессиональная тайна — тю-тю! Врачебная этика и так далее… Нет, без шуток, давно знакомы?
Отец поджал ноги, ноги немолодого, скорее уже старого человека с набухшими венами. Ясно, он охотно бы махнул сейчас в больницу, подальше от меня, от Казюкенаса, даже не пожалел бы своих не вкусивших привычного отдыха ног.
— Мы из одного края… Земляки, как говорится.
— Не понимаю.
— Ну, из одного района. Все еще не сообразил? В одной волости росли, в одной школе учились.
— Так он твой школьный друг?
— Друг? — Наримантас даже поморщился.