На исходе лета
Шрифт:
Услышав о приходе Триффана с Биченом, после полудня к ним присоединились новые кроты, а среди них Бэйли и Сликит.
Скинт рассказал историю о том, как Триффан, ведомый Мэйуидом, как-то раз спас его от неминуемой смерти в лапах гвардейцев печально знаменитого баклендского Слопсайда. Тизл показала, как можно узнать о прошлом и будущем, бросая лепестки шиповника, и кроты выстроились в очередь погадать.
Но когда Бичен подбросил свои лепестки, ветерок подхватил их и понес по лесу, пока они не исчезли из виду.
— Что это значит? — спросил Бичен, но Тизл только печально
А небо уже темнело, пора было собираться, и все ждали куда. Выбирать предложили Мэддеру.
— Идем к Фиверфью, — сказал он.
Все поддержали его, и Триффан всячески приветствовал этот выбор, так как знал, что она ждет его и Бичена, поскольку завтра — Середина Лета и все кроты должны будут пойти к Камню.
Пока они взбирались на холм, где располагалось жилище Фиверфью, Мэйуид подошел к Тизл и спросил:
— Удрученная мадам, что ты увидела в исчезновении сорванных Биченом лепестков?
Тизл поежилась:
— В ночь, когда Бичен родился, его прикосновение вернуло мне зрение, но лучше бы мне не видеть и не знать, что показали эти лепестки. Рядом с ним должен быть кто-то. Ему нужны все мы. Никто не способен пойти так далеко, как должен пойти он, но никто так не нуждается в помощи.
— Мадам, мы все рядом с ним, — сказал добрый Мэйуид, и Тизл проследила за его взглядом. Кроты, окружив Бичена и беззаботно смеясь, взбирались вверх по склону.
— Он так молод, — прошептала Тизл, — и по мне, лучше бы Середина Лета не наступала. Но она наступит. А кроты стареют.
— Философствующая мадам, кроты стареют, даже такие смиренные, как мы! И мы медлительны, да, да, да, и мы беспокоимся, да, да, и мы не знаем, что будет. Да?
— Да, — согласилась Тизл.
Мэйуид улыбнулся, и вместе они, как могли, поспешили за остальными.
Глава девятая
Через несколько кротовьих недель после того, как Хенбейн уступила Люцерну и Терцу и согласилась помочь им подготовиться к обряду Середины Лета, Госпожа Слова столкнулась с врагом более опасным и хитрым, чем все когда-либо раньше виденные, — с собственным желанием узнать правду о себе, Слове и о воспитании Люцерна.
Что-то было не так, хотя она не понимала, что именно. Нужны были какие-то действия, но она не понимала, какого рода и к каким это приведет последствиям. Только крот, сам сталкивавшийся с подобными вопросами, может понять ее тогдашнее одиночество.
Хенбейн утратила веру в Слово, но не нашла подходящей замены, которая могла бы утешить, и кошмарная реальность истинной сущности Слова под правлением Руна и ее собственным становилась для нее все более ясной. Первое понимание пришло к Хенбейн в тот страшный момент, когда Люцерн ударил ее, и такие откровения приходили также и в последующие дни и недели. Это напоминало набегающие одна за другой волны во время наводнения в тоннеле, где гибнет крот.
Хенбейн окружали страшные сомнения и неопределенность, ее преследовала боль кротихи, ненавидящей саму себя за то, какая она есть, за все, что совершено и чего уже не изменишь.
Гибнущая мать и крепнущий сын кружили вокруг друг
Все это время Хенбейн не оставляла одна мысль: на чем было основано воспитание Люцерна, в чем слабость ее сына — если таковая есть? Короче говоря, где Люцерн более всего уязвим?
К этому примешивалось чувство материнской вины, материнского стыда, материнской муки, вызванной воспоминаниями о детстве Люцерна, которое она сознательно изуродовала, о ребенке, растленном с ее помощью… А в результате он скоро придет к своему триумфу, — это ужасно и неотвратимо. Хенбейн не сомневалась, что когда-нибудь Люцерн добьется признания его Господином Слова, а это признание невозможно без прохождения обряда Середины Лета. Она видела, что все его стремления направлены на достижение власти, так же как ее собственные стремления — к тому, чтобы выжить, спасти свою жизнь.
И вот, пока они с сыном обменивались любезностями и прикрывающими ненависть улыбками, а Терц, призвав всю свою двуличность, парил между ними обоими, Хенбейн попыталась составить план, а точнее, постаралась проникнуть в сущность натуры собственного сына, чтобы понять, как сокрушить его.
Ее задача была бы легче и имела бы больше шансов на успех — если детоубийство можно назвать успехом, — если бы Хенбейн понимала, почему в конце жизни она вознамерилась исправить свои ошибки, слишком страшные, чтобы можно было осознать всю их глубину.
Поскольку добро и зло — это светлая и темная стороны одного и того же, в то мимолетное мгновение, когда Люцерн ударил ее, Хенбейн увидела не /только все зло Слова, а еще нечто — более великое и прекрасное, чем она могла себе представить.
И, единожды мелькнув, это нечто — свет, Безмолвие, неистовый огонь стремления к правде — стало дверью, которая никогда уже не сможет закрыться и за которой крот видит доселе невиданную грозную красоту.
Впрочем, Хенбейн, хотя и мельком, уже видела этот свет раньше. При своем рождении она видела упавший в Грот Скалы луч света, перед которым задрожали Рун и Чарлок. То далекое неосознанное воспоминание вернулось к Хенбейн, и этот свет вдруг перечеркнул всю ее жизнь и помог увидеть заново то, что она не видела раньше.
И воспоминания о своей жизни теперь превратились в муку, так как Хенбейн увидела, что жизнь, какая бы она у нее ни была, дала ей многое, ценность чего она не распознала или старалась не замечать.
Должно быть, таких воспоминаний накопилось немало, однако мы, исследующие историю Госпожи Слова, достоверно знаем лишь немногие эпизоды. Некоторые из них казались ей теперь непостижимыми… Например, эпизод с Брейвисом — аффингтонским летописцем, кротом, который вместе со старой Биллоу был вздернут в Хэрроудауне по ее личному указанию. В то время она недооценила их отвагу и лишь теперь пожалела, что не поговорила с этими двумя очень разными, но мудрыми кротами, которых убила, не задумавшись ни на мгновение. Двое из множества…