На исходе ночи
Шрифт:
Полковник вроде бы даже смутился:
— Да что ты, времени на театры нет, сам знаешь… Однако иногда жена вытаскивает. Вот кто театрал. И на этот спектакль с ней ходили. Еще Астангов играл Сирано. Великолепно. Давно это было, очень давно. Из Молдавии, значит, вещичка, — он легонько постучал ногтем по отливающему тусклым серебром боку.
— Оттуда, Владимир Николаевич, — подтвердил Голубев и хотел еще что-то добавить, но по отрешенному, задумчивому выражению его лица понял, что тот его не слушает, и замолчал.
Обычно строгое, неулыбчивое лицо Ломакина потеплело, жестковатый взгляд неожиданно смягчился.
Вспомнилось жаркое южное лето, разоренные войной села, крестьяне в своих чудных шляпах, которые делились последним куском мамалыги, стаканом вина…
Воспоминания, нахлынувшие не совсем кстати, увели его дальше, на бурлящий возбуждением Белорусский вокзал, куда он, замполит Ломакин, прибыл из Вены, чтобы следовать дальше, в родную Сибирь. Здесь, на вокзале, и произошла встреча, круто повернувшая судьбу школьного учителя из глухого сибирского села. К нему подошел такой же, как и он, демобилизованный парень в офицерской гимнастерке без погон. Потолковали о том, о сем, покурили, и вдруг парень этот говорит: «Слушай, старлей, давай к нам в МУР. Нам такие ребята, как ты, во как нужны». Ломакин не понял: «Какой-такой МУР?» В общем, объяснил ему новый приятель, что к чему. Пораскинул мозгами — и согласился. И вот уже который год служит. А парня того, Петром его звали, нет уже. Убили бандиты вскоре. Отчаянный был человек. Бесстрашный и рисковый. Потому, может, и погиб. И теперь, всякий раз проходя мимо мемориальной доски в главном управлении внутренних дел, на которой высечена золотым фамилия его друга, полковник невольно замедляет шаги, отдавая дань памяти ему и многим другим сотрудникам МУРа, погибшим при исполнении служебных обязанностей.
Майор ожидал, когда начальник заговорит снова, и думал: вспомнит ли он об ориентировке, о которой не успел сказать, или нет? Не мудрено и запамятовать: не из одной только Молдавии стекаются ориентировки в Московский уголовный розыск, нити многих преступлений сходятся, переплетаются в столице.
— Значит, из Молдавии, — задумчиво повторил полковник, — припоминаю. Ориентировка оттуда была… Несколько церквей там взяли. Возможно, эта штуковина — первая ласточка. Спрячь пока, — он передал лампаду Голубеву. Видать, не просто сбыть такой товар на месте. Кто, говоришь, доложил о лампадке? Дежурный по отделению? Молодчина, побольше бы таких ребят. Может, стоит к нему присмотреться — и к нам, а? Ну ладно, об этом потом. А фарцовщик, как его, Савицкий, что за птица?
— Вернее, птичка, Владимир Николаевич, птичка-невеличка, мелкая рыбешка, недоучившийся студентик. Парень скользкий, но в эту историю влип случайно, по дурости. Амбал для отмазки [34] , — как говорят наши клиенты.
Ломакин недовольно поморщился:
— Клиенты, амбал для отмазки… Я же, кажется, просил вас, — перешел он на «вы», — не щеголять блатными словечками. Этак мы можем далеко зайти.
— Виноват, товарищ полковник, — растерянно пробормотал Голубев, — случайно вырвалось.
34
Амбал для отмазки — невольный соучастник преступника, прикрывающий его.
— Вот-вот, случайно… Так и не заметишь, как на феню перейдешь.
Голубев в душе улыбнулся: у Ломакина тоже проскочило словечко из блатного жаргона. Полковник хорошо знал феню — жаргон или «блатную музыку», как еще называют уголовники свой язык, в котором самые обыкновенные слова приобрели новое, зловещее значение; немало было в нем и совершенно непонятных, странно звучащих слов и словосочетаний. Владеющие жаргоном пользуются в преступном мире большим доверием и популярностью. Ломакин считал, что каждый розыскник должен знать «феню», на которой уголовники договариваются о преступных замыслах, пытаются использовать на очных ставках, в письмах из мест заключения. Знание жаргона не раз сослужило хорошую службу Ломакину, а однажды спасло даже жизнь.
Однако призывая изучать язык «противника»,
— Ладно, давай дальше. — Ломакин медленно прошелся по тесному кабинету, постоял у открытой форточки. — Что предлагаешь?
— Может, возьмем этого Шнобеля… я хотел сказать — Летинского? — Голубев говорил не очень уверенно, как бы рассуждая сам с собой.
— Летинского? — переспросил Ломакин. — А что это даст? Заявления от потерпевшего о мошенничестве не поступало, что весьма, между прочим, подозрительно. Какие обвинения мы можем предъявить Летинскому? Он тертый калач, его на просто так не возьмешь, это не Савицкий. Прощупать, конечно, надо, только легонько, осторожно. Главное сейчас — установить личность потерпевшего — будем его пока так называть условно. Кстати, Алексей Васильевич, надо сообщить молдаванам о лампаде. — Он помолчал: — А с этим фарцовщиком сделаем так…
Савицкий явился по первому вызову. В комнате, кроме Голубева, сидел тот же молодой человек, что и в прошлый раз, однако Савицкий не обратил на него внимания, устремив тревожно-вопросительный взгляд на майора. Тот молчал, и это молчание как бы подчеркивало важность предстоящего разговора. Наконец Голубев сказал:
— Слушайте меня внимательно, Савицкий. — Фарцовщик вытащил носовой платок, отер лоб. — Вы говорили, что запомнили внешность того человека, у которого вместе с вашим приятелем по кличке Шнобель похитили вещи…
— Да какой он мне приятель товарищ майор, — Савицкий весь встрепенулся. — И ничего я не похищал, это все он… Я у этого Шнобеля амбалом для отмазки быть не собираюсь.
— Спокойнее, Савицкий, разберемся… А пока что вы соучастник. Объективно. И чтобы выпутаться из этой истории, в которую вы влипли по своему легкомыслию, если не сказать больше, вы должны нам помочь…
— Неужели МУР, такая солидная фирма, нуждается в помощи какого-то Савицкого?
— Ну так как, согласны? Не слышу ответа.
— А что я должен делать? — нерешительно спросил Савицкий.
— Ничего особенного, не волнуйтесь, молодой человек. Брать вооруженного преступника вам не придется, — Голубев снова почувствовал антипатию к этому человеку. — С этим товарищем, — повернулся он в сторону сидящего за соседним столом молодого сотрудника, — вы походите возле комиссионок и прочих мест, которые знаете не хуже нас. Это ваш приятель, приехал, допустим, из Харькова или Перми. Коллекционер, интересуется иконами. Встретите того, у которого увели сумку — дадите знать, только незаметно, тихонько. И без фокусов, Савицкий. Вы меня поняли?
— Как не понять, если вы все так понятно объяснили, — ухмыльнулся Савицкий. Его настроение явно улучшилось. — Все будет сделано на высшем уровне. Я понимаю… Согласен.
ОПЕРАЦИЯ «ПЕНТИКОНСТАРИОН»
Полковник Ковчук выглядел озабоченнее обычного. Настроение начальства невольно передалось подчиненным, собравшимся на оперативку.
Утром, как только полковник пришел на работу, его сразу вызвал министр. Министр настойчиво интересовался ходом расследования по кражам церквей, но ничего определенного полковник доложить не мог. Состоялся весьма неприятный для него разговор. Однако Ковчук, открывая совещание, ни словом не обмолвился о вызове к министру; он был не из тех руководителей, что перекладывают ответственность за неудачи на подчиненных, а успехи приписывают своему компетентному руководству, и привык принимать «огонь на себя». Да и понимал, что в их деле нет ничего хуже, чем дерганье, спешка, нервозность… Ни к чему хорошему это не приводит. Ковчук ознакомил собравшихся с материалами проверки ранее судимых за аналогичные преступления. Органы милиции на местах сообщали, что отбывшие наказание ведут нормальный образ жизни, приобщились к труду, компров не замечено. Эти данные как будто подтверждали и результаты дактилоскопической экспертизы отпечатков с мест происшествий. Сличение их с дактилокартами бывших преступников не выявило тождественного отпечатка.