На исходе зимы
Шрифт:
— Я спать хочу, — шепнула Варя, освобождаясь от Юлькиных рук и пытаясь повернуться лицом к стене.
— Не притворяйся, — продолжала приставать Юлька. — Расскажи. Целовал он тебя?
Варя не хотела рассказывать, но знала, что Юлька все равно не отстанет, и ответила:
— Немножко.
Юлька расхохоталась.
— И ты его?
— Ну зачем ты спрашиваешь?
— Разве нельзя? Самая обыкновенная вещь… А тебе кажется это бог знает что? Но между прочим, ты ему не особенно верь.
— Почему?
— Все они говорят о любви, а нужно им…
Юлька
— Не надо.
— Почему не надо? Ты еще глупенькая, а я знаю, что говорю.
— Как же ты тогда можешь?
Варя не договорила, но Юлька поняла.
— Ты о Василии? Ну и что? Ему я тоже не очень-то верю, хотя он мне нравится. Он настоящий мужчина. Терпеть не могу интеллигентиков, которые обнимают, а сами про книжки говорят.
— Но это нечестно. Он думает, что ты его любишь.
— Я и люблю, сколько мне надо.
— Но…
— Что «но»? Жена? Дети? Ну и что? Это его дело, с кем ему лучше. И к тому же я ни у кого не собираюсь его отнимать.
— Значит, все-таки не любишь.
— Как ты себе представляешь — конечно, нет. Во всяком случае, это не то чувство, из-за которого стоило бы сходить с ума. Когда-нибудь мне, возможно, захочется иметь мужа, но только не скоро. Не очень я мечтаю носки штопать.
— Не понимаю. По-моему, это счастье быть вместе.
— Чепуха. Кто б он ни был, все равно в конце концов осточертеет… Пока молода, надо жить в свое удовольствие. А замуж — когда уже никаких чувств, когда все надоело. А тебе что, замуж хочется?
— Хочется.
— Вот так всегда. Девчонки чего-то ждут — сами не знают чего. То есть, конечно, знают, но то, чего ждут, никогда не сбудется. Муть одна…
— Откуда ты знаешь?
— Достаточно на своих предков насмотрелась. А то же, наверно, когда-нибудь целовались.
Полежали молча. Юлька вздохнула и сказала печально и серьезно:
— Не будет у тебя счастья в жизни. Не только в любви, а вообще не будет.
— Почему?
— Больно ты уж все всерьез… Плохо это.
Странно было слушать Юльку. Многое для нее просто не существовало, и чаще именно то, что для Вари было самым важным.
— Ты почему замолчала? — спросила Юлька.
— Я подумала, что, наверно, и мужчины есть с такими взглядами.
— Вот этого я и добивалась. Чтобы ты не была наивной и глупенькой.
Варе не хотелось продолжать разговор, а Юлька вспомнила…
Томск, улица Красноармейская… Трехкомнатная квартира в бывшем генеральском доме. Первый этаж. Высокие неуютные потолки. Бревенчатая стена соседнего дома, выкрашенная темно-зеленой краской, заслоняет солнце. В комнатах всегда полутемно и от этой стены, и от разросшихся тополей, и от темной старой мебели. Общая кухня с треснувшей раковиной и запахом из уборной. Старый барометр, который всегда показывает «Осадки». Черный письменный стол работы какого-то мастера начала прошлого века, с перламутровой,
Мать, Вера Николаевна, из семьи известного в городе гинеколога. На наружной заколоченной двери еще осталась от него потемневшая медная табличка. От него же гарднеровский сервиз, высокие шкафы с книгами в тяжелых кожаных переплетах, пианино с потемневшими бронзовыми подсвечниками.
Отец и мать ненавидели друг друга, были на «вы». Юля смутно догадывалась, что в молодости мать увлеклась кем-то и отец не простил ей этого.
Хорошо помнит Юля, как отец отделился. Пришел человек, от которого воняло водкой, и врезал в дверь отцовской комнаты внутренний замок. Этот же человек помогал отцу перетаскивать вещи.
Им с матерью досталось пианино, гарднеровский сервиз, дубовый круглый стол, три стула с порванными соломенными сиденьями и огромный ковер. Дома его всегда называли персидским. Ковер этот очень пригодился в трудные времена. Мать, встав на колени, отрезала от него куски и отправляла на базар… Мать стеснялась продавать сама. За кусками ковра приходила хромая женщина.
Отец загромоздил вещами свою комнату до самого потолка. Мать кричала ему:
— Хоть бы рухнуло все и задавило тебя, как крысу.
— Я-то проживу, а вы без меня с голоду сдохнете, — отвечал из-за двери отец.
Вскоре у матери парализовало левую руку, и она, профессиональная пианистка, ушла на маленькую пенсию, по инвалидности.
Сломали дом, который загораживал свет, и квартиру словно раздели. Отвратительная нагота бедности проступила безжалостно: трещины на потолке, закопченные карнизы, облупившаяся краска дверей, некогда покрашенных под дуб.
После десятого класса Юля сдала на филфак университета, но без стипендии. Как раз в это время отец перестал платить алименты. Юля проучилась один семестр и ушла на курсы машинописи и стенографии. Окончив, поступила техническим секретарем в строительный трест, но не сработалась с управляющим. Была киоскером, пионервожатой, затем школьным библиотекарем, но пришла девушка со специальным образованием, и пришлось уступить место. Тогда Юля твердо решила получить специальность и поступила в культпросветшколу.
Она рано научилась скрывать свою бедность. Одеваться она старалась не хуже других, но за этим стоял тяжелый труд ночами — перепечатка толстых отчетов, диссертаций, объявлений.
А мать по-прежнему оставалась восторженной и непрактичной. Однажды, когда было особенно трудно с деньгами, мать вдруг встретила ее виноватой улыбкой:
— Юленька, ты будешь сердиться? Я знаю… Но я купила торт. Ведь сегодня восьмое июля…
Восьмое июля был день первого концертного успеха матери. Из года в год она отмечала его. Когда-то собирались гости, устраивались шумные пикники…