На исходе зимы

Гартунг Леонид Андреевич

— Варька, пошто ты такая тощая?

Вспомнила место, где стояла эта баня — на речном яру, головокружительную глиняную кручу, прохладный ветер снизу, вздувающий легкое платьишко, и стрижей, черными стрелами мелькающих вниз и вверх.

И еще лесной пожар где-то далеко и голубой остывший дым, лениво текущий по логу, и запах этого дыма.

И еще — она бежит по тропинке, босыми ногами ощущая холодную землю, и вдруг поперек тропинки огромный, как скала, серый лось. Настороженно оглянулся и ринулся прочь, сбивая мелкие сухие сучья осин… Как странно — эти воспоминания где-то лежали в ней, и еще, может быть, много

других лежит, только она пока о них не знает.

Зачем они уехали в город? Когда это было? Теперь уже не у кого спросить…

Перед самым рассветом она еще раз проснулась от Юлькиного зова:

— Варя, да проснись ты, наконец. Почему ты плачешь? Варя!

Варя вскочила, никак не могла найти в темноте выключатель, потом кое-как нашла, зажгла свет. Было уже восемь.

Вышла с графином на улицу. Утро тихое, неподвижное. Пустая улица просматривалась из конца в конец в розовых чистых сумерках. В морозном воздухе слышался скрип полозьев. Проехали два воза с сеном, и Варю обдало запахом скошенной травы, луговыми просторами. И потом, когда она подымала ведро из колодца, заскрипела ось ворота, и опять что-то прикоснулось из детства. Может быть, этот звук. Она нарочно скрипнула несколько раз, прислушиваясь. Да, когда-то был колодец. Если лечь грудью на край сруба и заглянуть в глубину, то там, в темноте, лежал голубой кусок неба с клочком белого облака…

Варя наклонилась и посмотрела вниз — нет, в этом облака не было.

6

Заметки жизни

Из библиотеки шел, думал — Анна спит, а она меня дожидалась. Только взглянул на нее, сразу понял — что-то неладно. Она, во всем прямая, и тут прямо задала вопрос:

— Слушай, брат, тебе известно, что приехал Георгий?

— Георгий?

Окинул взглядом комнату — никаких признаков приезда.

— Он у Асани остановился, — сказала Анна.

— Это точно?

— Его Лихачев видел. Говорит, что проездом.

— А может, выдумал Васька? Он ведь соврет — дорого не возьмет.

Сестра не ответила, да и зачем отвечать? Чувствовал я, что это не вранье. А казалось враньем оттого, что хоть и знал я Гошку вдоль и поперек, но такого от него не ожидал. Видя расстройство сестры, не хотел продолжать разговор, но она сама заговорила:

— Вот ты, Иван, много знаешь. Всю жизнь за книгами, должен же был от них ума набраться. Ну скажи, в чем я виновата?

Вот так всегда. И не она одна — рассуди, посоветуй, а не думают того, что я в своей-то жизни иногда разобраться не могу.

— Я тебя не виню, — отвечаю.

Она меня тотчас же поправила:

— Да не перед тобой, а перед ним.

Это уже сложнее. Что тут скажешь? Ей самой понять бы пора. А если до сих пор не поняла, так, наверно, и не поймет.

Конечно же, не виновата, что безвременно Петр погиб, не виновата, что в тридцать пять лет к молоденькому потянуло, не виновата, что с утра до ночи на работе пропадала, что сыну родному слова доброго сказать было некогда… А если честно, так чья же еще вина, как не ее. Только, возможно, не виновата она в своей вине.

— Чем заслужила я такое? — повторила она, уже гневаясь на мое молчание. Ждала успокоения, а я не умел успокоить. Только спросил:

— Сходить?

Я уже привык и не протестую, что мне поручения всегда ото всех самые трудные и деликатные. Я и супругов на

деревне мирю, и деньги для других занимаю, и даже сватаю.

Но Анна аж передернулась:

— Не смей! Еще чего не хватало.

Сказала — как отрезала. И ушла к себе в горницу, затворилась.

Не знаю, что она там переживала, а я ночь не спал. Все думал о ней да о блудном моем племяннике. Да и как не думать? Родная кровь. Когда Анна чертенком этим еще только тяжела была, я уже его жизнь обдумывал. Почему-то уверен был, что мальчонка появится на свет. Так и случилось. И не кто иной, как я,

«Бесприданница»

 этого из роддома тащил, ибо Петр в ту пору трактор перегонял и был в деловом отъезде. Георгию года не было, я коня ему деревянного купил, чтоб по жизни всадником гордым проскакал, наподобие тезки своего Георгия Победоносца. И все детство его у меня как на ладони.

И глистов ему выводили, и крючок рыболовный из уха вызволяли, и мыли мальчонку, и стригли, и следили, чтоб пипкой не играл.

Нет, нелегко мальчонку вырастить. Девочка, она ласковей, домашней. И к матери льнет, а этот с утра до поздна на улице, или в лесу, или на конюшнях. Ноги и руки все в цыпках. В избу не загонишь. И вечно лез туда, куда не надо, где до смерти — два вершка. Или себя испытывал — не пойму. Будто дразнила его беда и к себе звала. И в колодец он в ведре спускался — с трудом вытащили, и на озере в прорубь проваливался, и ногу топором рубил, и на спину жеребцу необъезженному вскакивал. И никогда ни одной слезы. Побледнеет весь от боли и страха, но крепится. И что больше всего меня радовало — рано хватка мужицкая у него появилась. Хоть вилы, хоть топор в руки возьмет — будто век держал.

Все шло в общем-то ладно, до одной поры. А именно до появления Юры. Георгий тогда уже в пятом учился. Надо справедливость отдать, после смерти Петра Анна долго себя строго держала, хотя, конечно, находились соблазнители — баба она и сейчас еще ничего. Но пришло время, и ее бес попутал. Приходит ко мне вроде посоветоваться, а у самой, как это бывает, все уже решено. Так и так, мол, мужчина меня сватает, как быть, я ведь еще не старая.

— Какой мужчина?

— Юра-электрик.

Электрика этого я знал. Высказал опасение:

— Он вроде бы из тюрьмы.

— Подумаешь, беда какая, — отвечает мне. — А разве не может человек по-новому жизнь начать? Разве так не бывает?

И то правда — бывает. И еще правда, что в одиночестве жизнь свою проводить никому не интересно. Но одна заковыка — Юра этот моложе ее на десять лет.

Перешел он к ней, зарегистрировались честь честью. Все же по деревне шепотки и намеки всякие. Она-то гордая, ухом не ведет, а на Георгия, видно, повлияло. Невзлюбил он Юру. И не только его. С матерью стал груб, уроки забросил. В школе скандалит с учителями. Даже на второй год в восьмом классе остался.

Пытался я его урезонить, книги ему давать, чтоб от одичания спасти, а он мне:

— Только и умеете, что книжки читать.

А в старших классах совсем от рук отбился: дома не ночевал, курить стал, попивать с Асаней.

Но была у него одна привязанность — Раечка. Сестренка малолетняя — уже от Юры. Он ее любил — я это видел ясно. Однажды прихожу, она на кровати лежит, хохочет, заливается, а он ей губами голые пяточки щекочет. И кому от этого занятия больше радости, трудно сказать.