На Исток-речушку, к детству моему
Шрифт:
Моя мать
Как она меня носила,
Христа-милости просила.
Как она меня рожала,
Богу душу отдавала...
– Ох, да не вспоминай, сынок, и что у тебя за привычка помнить обо всем и узнавать?
– Говорят, душа человеческая в семи воробьях, которые разлетелись, как мы от тебя. И чтобы обрести душу и всему не умереть, надо найти эти семь разлетевшихся. Вот и пытаюсь я своих сыскать, собрать свои капли в дырявый кувшин судьбы моей. У каждого человека должны быть святые воспоминания, они сберегут
– Ну, слушай, коль действительно нужно... Подхвачу я вас из яслей одного за руку, другого на санки посажу - и бегом домой. А буран стегает в глаза. А бабы вслед кричат: вон, дескать, побежала со своими утятами. А уж если совсем сногсшибательный ветер, в яслях на ночь оставляла, благо сама заведующей была, ага... А вы не остаетесь одни, домой проситесь, орете... А дома скотина не доена, не кормлена, а войне конца не видать, однако... Да, господи милостивый, ну что делать? Ложусь с вами сама. Одного по одну сторону, другого по другую - стану вам про Глинышка рассказывать, чтоб уснули скорей, да сама еще не засыпаю. Вовка быстро уснет, а Ванька-чертенок до конца дослушает и все дальше да дальше просит... Ну уж кое-как на третьей сказке угомонится. Закрою вас на замок да скорей домой. Корова орет, изба выстоялась. Подою, сена задам, воды натаскаю, чугун в печь кое-как протолкаю и скорей назад, пока вы не проснулись. Помню, скатали тебе новые валеночки. Ты пришел в ясли, снял их и под салфетку положил. "Вова, да ты почему босиком-то?" - "Ага, буду я еще свои новые пимы о ваш грязный пол марать". Ну смеху было! И вот никак не могли отучить от титьки тебя. Любил молоко, запах и цвет его, умирал по нему. Но молока не было. Была война, и зима, и корова Юнка не доилась... Потом в детсад с Ванькой пошли... Уж отец с фронта пришел. А в детсаде какой присмотр? Так себе... До сих пор проклинаю, что отдала... Загляделся ты со второго этажа на дождь и хряпнулся... А чего там? Перила-то гнилые были. Ребятишки как высунулись струйки гладить, ну и столкнули тебя с ними... На закукорках сосед тебя принес. Идти не мог и держаться тоже... потому что левую ногу ушиб и руку вывихнул. На ногу-то утром стал, а рукой не шевелишь, больно. Ну, руку-то вправили... А нога пухнуть стала... Дальше больше.
Поехали мы с тобой в Барнаул. Хирург посмотрел, покрутил носом: "Гипс бы ему наложить, да бинтов нет..." Прописал покой и ихтиол. Опять домой ни с чем. А опухоль растет... Бегаешь за ребятишками, играешь, не отстаешь, а как зацепит кто, ты в крик. Упадешь на месте и резаным голосом. Может,
И повезла я тебя по Чуйскому тракту... А он ведь аж черт-те куда ведет, аж в самую Монголию. Не знала я тогда, что на три года увожу. Смотрю я на эту бесконечную дорогу и причитаю:
Коты-браты,
Воробьи-браты,
Понесла меня
Баба Яга
За крутые горы,
За быстрые реки,
За темные леса...
А кругом горы, а кругом леса, а внизу, в пропасти жуткой, Катунь шумит - холодная, быстрая, гремучая... Заверти на ней сумасшедшие, пороги страшенные. А мне казалось, да и на самом деле так оно и было, - не снегом талым и родниками, а слезами моими родилась и жила Катунь-река... И над ней дорога - высоко, круто петляет, кружит... И все дальше, все выше. Сколько машин и шоферов нашли свой приют в ней, в реке Катуни! Закружит тракт, завертит, затуманит... А Катунь тут как тут - встречает всех, подлавливает... Как две сестры-змеюки, этот тракт и Катунь... стерегут... одна ведет, другая заглатывает... И вот я везу тебя, баба-яга, сыночка своего, из петли в петлю... Зимой-то уж совсем не добраться было до Чемала. А летом огород, хозяйство, куда от него... Только осенью, дождями мерила я этот Чуйский тракт...
Милая моя мама!
Я вижу, как ты еще совсем не старая... Совсем еще...
Рвешься ко мне, где я теперь... Через годы, через экраны моих
удач и поражений, через обложки журналов и газетную пену, через
номера гостиниц... Ты рвешься ко мне, как тогда по Чуйскому... А
я все дальше, а меня все не достать. Меня свои тракты кружат,
своя петля, своя Катунь стережет меня. Долго ль мне еще петлять,
и сколько еще простыней гостиничных мне измять, и где та, что
будет последней?! Спасибо тебе за детство мое, мама! Иной раз в
душной электричке, когда я спешу в больницу к сыну моему, меня
терзает пережитое тобой и ко мне возвратившееся... И такой же
унылый, монотонный дождь... Я вижу тебя, почему-то накрывшуюся
хозяйственной сумкой, в кузове полуторки. Ты не садишься в
кабину, чтоб шофер не отвлекся на красу твою и не загремели вы
оба в Катунь-реку. И ты мокнешь, и хлещет тебя и поливает
бесконечный дождь... Но глубже Катунь стала от слез твоих,
правда... Благословенно сердце твое, да святится имя твое...