На излете
Шрифт:
Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно – и пошла рожать.
У-ух! У-ух! Садит, почитай, без передышек. У-ух!
Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.
У-ух!!!
Жужжат шрапнели, словно пчелы, собирая ярко-красный мед.
Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий
– Мердэ! Мердэ! Эпит’т ваш’юмат ля пюситэ!
Роковая стрела, что убила его, на излете уж была. Попади она в кирасу уланскую, соскользнул бы широкий наконечник вовсе без вреда. А только угодила она чуть выше нагрудника, грифоном украшенного, – аккурат в горло поэту. И тотчас пошли у него изо рта пузыри цветом вроде как арбузный сок.
Без единого слова упал Крюшон ничком и саблю выронил.
Подхватил ее Тит, заревел раненым медведем и попер на рожны басурманские.
Сколько времени рубил, не запомнил. Когда рука подыматься перестала и от потери крови ноги заплелись, подставил ему плечо свой, артиллерист. Насилу узнал Тит в закопченном брате-солдате новобранца губастого. По сметанным волосам, ставшим кое-где бурыми, да по очам синим, каких у солдат не бывает.
Осмотрелся бомбардир. В логу рыжих тел басурманских навалено – будто икры кетовой в судке со свадебного стола. Знатно! Знатно!
– Как звать? – из остатней моченьки спросил Тит новобранца.
– Сашкой! Сашкой меня звать.
– Слушай, Сашка. На тебя оставляю Кулеврину Авдеевну. Так и доложишь господину майору Сипелеву, если живой он. Запомни, Сашка, что пушка она редкой мощи и точности. А уж как бабу ее и сравнить-то не с кем. Жалей, холи ее, артиллерист!
И повалился бомбардир Тит Захаров наземь.
Запричитала, завыла бессильная после стрельбы Кулеврина. Захлопотал возле умирающего бомбардира новобранец Сашка, роняя из синих глаз, каких у солдат не бывает, слезы. Те, что бывают у солдат на войне очень часто.
Тит попробовал ему улыбнуться, да не смог. Как же так, подумал он, я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть.
А
Жеребца возвращавшийся из госпиталя прапорщик Захаров разгорячил не по надобности, а от ребячества. Покрасоваться захотел. Как-никак родная его батарея попалась навстречу. Хоть теперь и бывшая.
Когда конь поднялся на дыбы, затанцевал, Жизель тихонько ойкнула, обхватила Тита тонкими руками, прижалась остренькими ребрышками к его боку. Знакомые и незнакомые артиллеристы заорали восторженно, кто-то подбросил в воздух шапку. Потом шапки полетели густо.
Непривычно бледный лицом майор Сипелев – вкруг шеи лилейный шарф ордена Триумфа, левая рука на черной перевязи – как равному отсалютовал Захарову шпажонкой.
Проезжая мимо Кулеврины Авдеевны, Тит отвернулся. Невмоготу было глядеть на ее ядреное бронзовое тело, недавно еще родное и манящее, а сейчас, после того как познал прапорщик Захаров французскую ласку тростиночки Жизельки, опостылевшее.
Кулеврина, закусив до крови фитиль, промолчала.
Уйдешь, я умру.
«Гордая», – со странным, сладко-горчащим чувством подумал Тит.
Уйдешь, я умру.
А Сашка – сметанная голова, очи синие, каких у солдат не бывает, вдруг звонким и веселым голосом завел:
Солдатушки, бравы ребятушки,Где же ваши жены?Батарея, затопав сапожищами сильней прежнего, подхватила:
Наши жены – пушки заряжены,Вот где наши жены!Наши жены – пушки заряжены,Вот где наши жены!..Солдатушки, бравы ребятушки,Где же ваши сестры?Наши сестры – пики, сабли востры,Вот где наши сестры!Наши сестры – пики, сабли остры,Вот где наши сестры!..Тит дождался любимого: «Наши деды – славные победы!» – молодецки гикнул и пришпорил жеребца.
Уйдешь, я…