На кладбище Невинных
Шрифт:
Торопливо ушёл, несколько дней провёл как в забытьи, жалобно, почти слёзно вымаливая у Господа сил, сна, покоя, забвения. И Бог сжалился. Прошлое сначала помутнело в памяти, потом стало погасать, и наконец Жоэль обрёл странное свойство, которое потом всю жизнь изумляло его самого.
Он жил теперь только днём нынешним, прошлое исчезало, едва часы отбивали полночь, он не знал ни ностальгии, ни печали по уходящим дням. Наследник знатнейшего рода, он знал, что никогда не будет нуждаться — и не утруждал себя заботой о дне завтрашнем.
Жоэль уехал на родину, побывал
Здесь он не искал Камиля д'Авранжа, но столкнулся с ним в первый же день по приезде. Был изумлён. Бывший сокурсник сильно постарел и погрубел, выглядел куда старше своих лет. Камиль почти демонстративно ускользал от бесед и уклонялся от объяснений, чем еще больше удивлял аббата, который и не думал преследовать д'Авранжа.
Между тем фамильные связи открыли аббату двери лучших домов, и вскоре он стал завсегдатаем салона маркизы де Граммон: особняк её был недалеко от его дома, хозяйка была особой зрелых лет, обстановка — уютной и спокойной, люди приходили солидные. Потом Сен-Северен с некоторым удивлением заметил, что обрекая себя на встречи с ненавистным соперником, туда весьма часто заходит и д'Авранж…
Сейчас Сен-Северен с тревогой подумал, что не может определить, что именно обеспокоило его. Неужели только порочная гримаса д'Авранжа? Он ничего не знал о том, как Камиль жил все эти годы, но полагал, что тот мало изменился.
Что сказал Камиль недавно в гостиной? «Мораль лишь измучила слабые и легковерные души, но не смогла удержать никого, увлечённого сильной страстью…» Что ж, страсть мсье д'Авранжа Жоэль уже видел. И, похоже, теперь эта страсть стала подлинно укоренившейся привычкой, а значит, управляла уже самим Камилем.
Улыбка д'Авранжа над гробом несла отпечаток застарелой порочности, Жоэль, священник, всегда старавшийся постичь движения душ человеческих, неоднократно встречал такую на лицах отъявленных распутников. К тому же Сен-Северен в обществе краем уха слышал молву, что д'Авранж слывёт человеком, которого разумная мать никогда не оставит наедине с неопытной дочерью. Это проронил в разговоре с ним самим Одилон де Витри, человек, в порядочности которого аббат не сомневался.
И всё же… Градации распада нераскаянной души неотчётливы, и Жоэль не верил, что д'Авранж мог стать убийцей. Что-то мешало поверить в его причастность к преступлению, и это «что-то» было совсем рядом, как и улыбка Камиля над гробом.
Ну да! Улыбка, вспомнил аббат. Камиль, улыбаясь, щёлкнул по носику Стефани де Кантильен… Нежность и лукавая насмешка, нечто подлинно братское проступило в ту минуту в д'Авранже. Так улыбаться можно, сохранив если не душу, но хоть осколок человечности. Это не Камиль. Просто померещилось. Скорее всего, уже с облегчением подумал Жоэль, Камиль д'Авранж домогался Розалин де Монфор-Ламори, но получил отказ. Она действительно пренебрегала вниманием и настойчивыми ухаживаниями Камиля. Сейчас, при мысли, что она кем-то осквернена и умерщвлена, Камиль испытывает
Только и всего. Только и всего…
Глава 6
«Контраст противоположностей становится особенно разительным, если их поставить близко друг к другу…»
За окном уже совсем стемнело. Жоэль набросил плащ и вышел на улицу — сидеть одному взаперти наедине с неприятными мыслями было невмоготу. Сначала направился на Итальянский бульвар, некоторое время бродил там, потом, неторопливо миновав биржу, присел на скамью, выбрав не ту, что была в круге фонарного света, но почти потерявшуюся в зарослях вечнозелёного самшита.
Он обрадовался возможности обелить Камиля. Почему? Аббат был мудр, но этой тайны собственной души не постигал. Д'Авранж ранил его сердце подлостью, лишил его земного счастья и плотского наслаждения. Но видя его, Жоэль неизменно страдал и влёкся к нему горестной жалостью.
… Отец Доменико ди Романо, духовник Жоэля в Риме, которому он несколько лет назад рассказал о случившемся, выслушал его напряжённо и внимательно, поминутно окидывая исповедующегося бездонным и сумрачным взглядом. Наконец проронил спокойно, уверенно и чуть иронично.
— Джоэле, мальчик мой, ты или одарён светлым даром бесстрастия и высшим из даров — непостижимым и сверхчеловеческим — любовью к врагам своим, и тогда ты — свят, или же в тебе — изломанность и искажённость куда большая, нежели в твоём Камилло. Такой излом чреват страшным взрывом затаённой ненависти. Он может разорвать тебя в клочья, мой мальчик, если выйдет наружу. Ты сумел простить ему такое? Подлинно ли ты возлюбил его?
Жоэль вздохнул, но не отвёл взгляда от учителя.
— Вы полагаете, отец Доменико, что я ненавижу его, но не понимаю этого? — он задумался, пытаясь осмыслить и сказанное, и свои чувства. — Тогда душа моя воистину бездонна, и я сам не могу понять себя. Я думал, что мне… жаль его.
— Да, он подлинно жалок, его отвергли, ему предпочли тебя, он был не любим. Сегодня меж вами нет предмета вражды, но в его воображении ты снова торжествуешь над ним. Он не может смотреть на тебя свысока, ты подавляешь его. Это помогает тебе… — глаза отца Доменико впивались в его лицо.
Жоэль искренне удивился. Он никогда не думал об этом.
— Нет. Я не хочу никакого торжества над ним.
— Он кажется тебе слишком ничтожным. Торжество над презираемым презренно и не нужно тебе?
Жоэль покачал головой.
— Камиль не ничтожество. Он изощрённо умён и весьма даровит, и ни в чём никогда не уступал мне, кроме…
— Кроме?…
— Кроме того, в чём нет ни малейшей моей заслуги…
— А, — усмехнулся отец Доменико, — понимаю. Он некрасив?
Жоэль пожал плечами.
— Он некрасив, когда я рядом. Бонавентура прав. Контраст противоположностей становится особенно разительным, отец мой, если их поставить близко друг к другу. Сам же Камиль просто не очень хорош собой. И все.