На кладбище Невинных
Шрифт:
Их прибытие ничего не изменило и не внесло в разговор ничего нового.
— Слыхали, при дворе поставили вольтеровского «Калигулу», пока знаменитый автор оплакивает потерю любовницы, — насмешливо произнёс Реми де Шатегонтье, как и д'Авранж, прекрасно зная, как бесят священника любые упоминания о Вольтере. — Выдающееся произведение, не правда ли, граф? — обратился он к Камилю. — Воистину, если бы Вольтер не низверг всех крепостей глупости, не разбил всех цепей, сковывающих наш ум, мы никогда не могли бы возвыситься до великих идей, которыми обладаем в настоящее время.
Бесстрастие стало изменять де Сен-Северену, на скулах его проступил румянец, веки порозовели. Ему было ясно,
— Я ничего не понимаю, — отозвался он из угла гостиной. — Порождение ада, безобразный человечишка, фигляр и интеллектуальный хлыщ, жалкий авантюрист, раболепный, завистливый низкий плебей — как может он вот уже тридцать лет быть законодателем мод и вкусов общества? — Аббат нервно поднялся с кресла. — Но не это поразительно. Почему люди, могущие проследить свой род едва ли не от Хлодвига, слушают его и наперебой цитируют? Нет своих мозгов? Разучились думать? Ведь горе миру, если им начнут управлять мыслишки этих вольтеров!
— Этого не избежать, дорогой Джоэле, ведь только куцые мысли правят миром, — презрительно пробормотал банкир ди Гримальди, всё же поддерживая аббата.
В лице мессира Тибальдо вновь проступил римлянин, массивный подбородок напрягся, губы презрительно вывернулись. Он играл в фараон с Руайаном, сейчас выиграл и был настроен весьма благодушно.
— Однако критерии мышления с годами меняются, — продолжал он, — и ныне, кто знает, может быть, люди подлинно начинают мыслить иначе, и, возможно, грядёт новая мораль.
— Мораль может быть только Божественной, всё иное — от лукавого, мессир Тибальдо, — нервно возразил аббат.
Габриэль де Конти, сидящий рядом с банкиром, блеснув совиными глазами, рассмеялся. Аббат ему нравился. Однажды, в момент неистовых препирательств герцога с банкиром из-за испорченной индейки с грибами, отец Жоэль объяснил несчастье тем, что индейка вымочена не в густом бордо, а в вине из Бессан Сегюра, и оказался прав. С того дня его светлость прекратил всякие антицерковные выпады и даже выказывал аббату, к немалой досаде Реми де Шатегонтье и Камиля д'Авранжа, определённое уважение. Что до банкира, то он тогда же заверил «падре Джоэллино», что любой, необходимый ему заем он получит в итальянском банке в день обращения без всяких залогов и поручителей и — без процентов.
Все, знавшие банкира, тогда просто оторопели.
Теперь же герцог вмешался в разговор просто от скуки. Вольтер был ему глубоко безразличен, на мораль было наплевать, но его забавляла горячность священника.
— Вот вы обвиняете Вольтера в зависти, низости и раболепии, Жоэль. — Габриэль де Конти почесал кончик толстого носа. — Что же, всё это правда. Но этот завистник всю свою жизнь хлещет кнутом тиранов, фанатиков и прочих злодеев. Этот подлец славится своим постоянством в любви к человечеству! Раболепный и льстивый, он проповедует свободу мысли, внушает дух терпимости!
Герцог невольно объединил де Сен-Северена и Камиля д'Авранжа. Оба расхохотались. Даже Реми де Шатегонтье, хоть и разозлённый до этого, не мог не рассмеяться со всеми. Ну и панегирик! Хороша адвокатура, чёрт возьми.
— Воистину, я никогда не постигну тонкостей этой абсурдной логики, — отсмеявшись, сквозь слёзы проговорил отец Жоэль. — Когда священника Жака Ларино обвинили в блудной связи, его извергли из сана, потому что, по мнению общества, блудник не может проповедовать целомудрие. Но когда Вольтер, гребущий деньги с Нантской концессии, занимающейся работорговлей, проповедует свободу, все аплодируют. При этом он, будучи импотентом, поёт в своих стихах хвалы блудным шалостям, ненавидя аристократию, покупает дворянство. Провозглашая терпимость,
Во время своей речи обычно невозмутимый и сдержанный де Сен-Северен оживился, его тёмные глаза заискрились. Мужчины внимали молча, девицы же пожирали аббата, донельзя похорошевшего и разрумянившегося, жадными и восторженными взглядами, едва ли понимая, о чём идёт спор.
— Согласитесь всё же, Жоэль, — не сдавался герцог де Конти, — Вольтер умеет дать почувствовать противнику своё интеллектуальное превосходство, иными словами, может дать понять, что тот — эпигон, дутая величина, бездарь и жалкий плевел.
Аббат утвердительно кивнул.
— Может. Но если хотите, Габриэль, я научу этому и вас. В чём трудность-то? Если ваш противник осмотрителен — назовите его трусливым, остроумен — скажите, что он шут и фигляр, расположен к простым и конкретным доводам — объявите посредственностью, обнаружит склонность к абстрактным аргументам — представьте его заумным схоластом. Если он серьёзен, заявите, что ему не хватает тонкого остроумия и непосредственности. Если же он окажется как раз непосредственным человеком с тонкой интуицией, сразите мерзавца утверждением, что ему недостаёт твёрдых принципов. Если он рассудочен, скажите, что он — пустышка и лишён глубоких чувств, а если обладает ими, то он — тряпка, потому что ему не хватает стойких рациональных воззрений. Отрицайте очевидное. Опровергайте мысли, которые противнику никогда и в голову не приходили. Покажите, что он болван, приводя в примеры действительно глупые тезисы, которые, однако, оппонент никогда не высказывал, обвиняйте того, кто умнее, в распутстве, корысти, суеверии, в глупости и бесплодии — клевещите смелее, что-нибудь да останется. Но по-мужски ли это?
Габриэль де Конти невольно усмехнулся тираде аббата, потом брезгливо поморщился.
— Да, тут вы правы. Вольтер вообще не мужчина. Подумать только! Пятнадцать лет довольствоваться уродиной-книжницей, которая к тому же, живя с ним, забеременела от другого да ещё и померла с именем его соперника на устах… Фи…
Реми, блеснув глазами и облизнувшись, сразу забыл о Вольтере и переключился на подлинно обожаемую им тему. Шатегонтье слыл большим любителем женщин. Его чувства были постоянно воспалены от мыслей об интимнейших красотах женского тела, а думал он о них часто — вернее даже сказать, полагал аббат Жоэль, подмечая его жадные взгляды на девиц, ни о чём другом он и не думал. Подпив в мужской компании, Реми неизменно прославлял нежные изгибы бёдер, самый совершенный образчик которых выказывает Венера Каллипига, они, по мнению Реми, являли собой принцип высшей красоты. Но салон не будуар, и Реми пустился в обсуждение последних придворных сплетен о мадам де Помпадур.
— Вольтер прав. Никакой необходимости в морали нет, а самое разумное — вовсе об этом не думать, — напоследок вмешался в разговор барон де Шомон, заглядывая в карты своего дружка Лоло. Он, как и банкир, не питал вражды к аббату, но ему не нравились суждения Писания о содомии.
Заговорил и Шарль де Руайан.
— Я удивляюсь, де Сен-Северен, вы ведь умнейший человек. Но почему самые просвещённые люди продолжают верить предрассудкам? Почему, Жоэль?
— Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму, затемнённому греховностью, — негромко повторил, уточняя, иезуит, но по отрешенному взгляду содомита понял, что его даже не потрудились расслышать.