На краю империи: Камчатский излом
Шрифт:
– А ведомо вам, ваш-бродь, что сей Треска двенадцать годов назад первым через море Ламское переплыл? Тогда и Охотска, считай, не было. Однако ж по приказу цареву он с пятидесятником Соколовым барку построил и до Камчатки доплыл!
– Да ты что?! – удивился лейтенант. – Нам не говорили…
– А чо говорить-то, коли и так всем известно! И много славы сей Треска заработал? – поставил Митька вопрос ребром. – Может, он в мундире ходит, сладко ест и в хоромах с холопами живет?
– Я и не знал, что он был первым… – несколько растерялся Чириков. – Но этот мореход нас сильно подвел! Он
– Во-во, Никифор-то и виновен! – охотно признал служилый. – А как дело-то было, знаете? В лето двадцать пятого года повезли они на Камчатку двух комиссаров. До Большерецка не дошли малость – верст двести всего. Барку ветром на берег выбросило и борта ей попортило. Там ее на зиму и оставили. А по весне Треска пришел к ней с людьми, починил и приплыл в Большерецк в начале лета. Однако ж комиссары возвращаться в Охотск не захотели и давай Никифора шпынять, чтоб подписал скаску, будто судно в ход за море негодно.
– Почему ж не захотели-то?
– Жадность, ваш-бродь, все она, проклятая! – ухмыльнулся Митька. – Мне б с годик на Камчатке начальником побыть, так добра до смерти хватило б, еще и детям-внукам осталось бы! А им, видать, мало показалось. Хотя и комиссарскую нужду понять можно – чай, недаром их на Камчатку ставили, сколь за службу такую заплатить им пришлось, и помыслить страшно. Вопчем, только при мне этого Треску Никифора два раза в казенку сажали, может, и били – того не ведаю. Сказывают люди, не подписал он ничего, только барка его все лето на устье простояла. А прошлым летом приплыл-таки Треска в Охотск. Там ему, небось, спасибо за труды сказали?
– Капитан был очень зол на него!
– То-то… Вот она, слава-то! – подвел итог служилый. – И долг, и честь великая – гы-гы-гы!
– Прекрати смеяться – это не смешно! – возмутился офицер. – Ты все сводишь к деньгам, к корысти! Высоких стремлений у тебя нет, понятия о чести ты не имеешь! Впрочем…
– Впрочем, – подхватил Митька, – что с меня, сиволапого, взять, да? Уж договаривайте, ваш-бродь, я не обижусь – сиволапый и есть.
– Не это я хотел сказать… Ты вот слышал про великого мореплавателя Христофора Колумба?
– Ко-лумба?
– Он открыл материк Америку и присоединил ее к своей державе!
– И чо? – насмешливо вопросил служилый. – Большой чин получил или добра много домой навез сей Лумба? Вот у нас сказывают, будто Камчатку присоединил к державе Российской Володька Атласов. Апосля того он в казенке за разбой пять годов просидел, а потом его к нам приказчиком поставили. Вот он воистину великим был – ив корысти, и в лютости! За величие такое его служилые в Нижнекамчатске зарезали – совсем невтерпеж стало!
– Нет, Дмитрий, тебе не понять! – вздохнул Чириков. – Я же потомственный дворянин: и отец, и дед мой служили Отечеству. Я не могу и не хочу уронить их честь! Хочу, чтобы дети мои гордились отцом своим! Для меня служба, интересы державы превыше личных надобностей. За них я и жизнь отдам – это не пустые слова!
– Это, ваш-бродь, вы точно приметили: не понять мне, – согласился Митька. – Мы-то люди простые, нам-то все мнится, будто государев интерес в том,
– Чем ты можешь пособить, если капитан не хочет идти дальше?! – вздохнул Чириков.
– А надобно всенепременно плыть далее?
– Конечно надо!
– Так это немудрено! – мрачно усмехнулся служилый. – Пожелайте только, хоть сейчас крикну на Беринга вашего «слово и дело»! Пострадаю за державу Российскую! Ты нас с ним под стражу возьмешь, а сам поплывешь куда надо – чай, управишься без капитана-то?
– Ты это серьезно, Митрий? – Чириков просто опешил. – Ты думаешь, что говоришь?!
– А чо? – пожал плечами служилый. – Сотворю, не сомневайтесь!
– М-да-а… Ты забыл, что после капитана старший не я, а Шпанберг, – растерянно пробормотал лейтенант. – Будет как с писарем Турчаниновым…
– Ну-у-у… С капитан-лейтенантом мы старые знакомцы – нешто не договоримся?!
– Нет, конечно!
– Ну, на этот случай… – Митька заговорщицки подмигнул: – Качает корапь наш неслабо, а палуба мокрая. Ночью особенно…
– Ты с ума сошел! – вскинулся лейтенант.
– Ваше благородие, не вы ль сказывали, будто служба ваша, державы интересы прочих надобностей превыше? – пустился в объяснения служилый. – За них, дескать, и живота не жалко. Оно и видно: сколь людишек малых испидицией вашей сгубили! Сколь голодать-холодать заставили, сколь в бега уйти понудили! На Камчатке, считай, всех камчадалов имущества лишили, у всех последнее забрали. Сколь у них детишек зимой с голодухи перемерло, кто сочтет? И при всем том тебе, ваш-бродь, немца жалко стало?! Да тьфу на него!
Лейтенант Чириков хотел возразить, хотел остановить крамольную речь, но почему-то не смог. Слова застряли у него в горле, он чуть не подавился ими. Потом сглотнул, опустил голову и почти прошептал:
– На военном корабле «слово и дело» не кричат. Не положено по уставу…
Наверное, он внутренне содрогнулся: «Ведь я почти согласился! Измена… Бунт…»
А Митьке, этому татю-разбойнику, было хоть бы хны.
– То не беда, ваш-бродь! – заверил он собеседника. – Мнится мне, что, коли с господином Шпанбергом – не дай бог! – беда приключится, его благородие господин капитан враз и про честь офицерскую вспомнит, и про долг державный. Хоть и немец он, а не дурак, верно?
Ответом был пристальный взгляд Чирикова – русского дворянина и офицера, одного из талантливейших людей своего времени. И столько всякого было намешано в этом взгляде…
Митька, однако, собственных глаз не опустил и сказал без улыбки:
– Шуткую я, ваш-бродь. Прощения просим. Дозвольте идти!
– Ступай…
Следующие сутки плыли при умеренном ветре, прежним курсом. Погода была отвратительной – то туман, то дождь, то все сразу. Вокруг корабля резвились киты – им не было ни холодно, ни мокро. Никакой земли нигде видно не было. За эти сутки лейтенант Чириков, казалось, постарел лет на десять – лицо осунулось, глаза запали. Мичман решил, что он заболел, и предложил отстоять его вахту, но Чириков отказался.