На крыльях пламени

Галл Иштван

Видимо, они покончили с очередным участком, потому что длинный выпрямляется, сует тетрадь в карман и дышит на руки. Коротышка тоже уже трусит к нам, ветер хлопает развевающимися полами его дождевика.

Я подхожу к прибору и с любопытством до него дотрагиваюсь. Холодный. И немного влажный от дыхания возившегося возле него человека. Длинный подбадривает меня:

— Загляните.

Я с удовольствием склоняюсь к прибору, мне интересно, что и как в нем видно, но все же в трубу не заглядываю.

— Ну, смелее.

Он подходит, поворачивает штатив и наводит трубу на границу.

— Вот теперь смотрите, — говорит он

и вынимает сигарету.

Пока он отворачивается спиной к ветру, чтобы, защищая ладонью, зажечь спичку, я быстро наклоняюсь и заглядываю в прибор. «Я только на секунду, — думаю я, — когда он повернется, я тут же отойду».

Сначала все расплывается. Вслепую нащупываю колесико настройки и, найдя наконец, кручу его, изображение становится четким. Сначала я узнаю тополя, растущие вдоль границы, в окуляре они возвышаются, как какие-нибудь заповедные столбы — огромные, широкие. Пробую их измерить мелкими делениями сетки нитей, не удается. Потом передвигаю все сооружение немного, вбок, чтобы за деревьями увидеть ту сторону границы. Поле, пашни, кусты — все как у нас. Дальше — маленькая деревушка, я кручу до тех пор, пока она не вырисовывается четче. Ну-ка, посмотрим. Длинные желтые здания с множеством дверей, окон — видно, дворовые постройки. Сбоку строение без окон под соломенной крышей, рядом навозная куча — это хлев. Дальше тянутся два кукурузохранилища, недавно построенные, потому что дерево светлое. Я с любопытством смотрю на хутор, замечаю оживление возле хлева: выводят лошадей, запрягают в телегу. Люди? Ходят взад-вперед, наклоняются, как в немом фильме. Пытаюсь разглядеть их лица, но они расплываются. Одежду тоже не удается рассмотреть, все кажется одинаково серым. В дверях хлева кто-то стоит. Не работает, а только вовсю размахивает руками. Смешно. Наверное, объясняет что-то, жаль, не слышно. По движениям рук стараюсь угадать, что он говорит. Движения резкие, отрывистые, нервные. Даже голова будто дергается. Что там происходит? Присматриваюсь и вижу, что люди проходят мимо него быстро, съежившись, стараются повернуться к нему спиной и углубиться в работу. Но вот он кого-то схватил. Тот хотел шмыгнуть назад в хлев: может, забыл там что-нибудь, он и раньше крутился возле двери, — и вот его заметил орущий человек. Подходит к нему, трясет кулаком. По тому, как сжимаются остальные, легко догадаться: орет он ужасно.

Я отхожу, позволяя посмотреть на границу и моим спутникам.

Сначала к прибору склоняется толстяк, неуклюже возится, щурится, таращит глаза. Через минуту он молча выпрямляется, глаза у него блестят.

Длинный смотрит долго, со знанием дела поворачиваясь туда-сюда.

— Ничего себе хозяйство, — бурчит он, молча кивает и смотрит перед собой.

Я ждал, что он еще что-то скажет. Но нет. Он серьезен, лицо неподвижно. Стараюсь угадать его мысли. Внимательно слежу за ним, и во мне растет недоверие, но у него даже брови не дрогнут.

Коротышка толстяк необыкновенно проворно крутится вокруг прибора, вновь и вновь наклоняется, мигая, заглядывает в него, смотрит на нас и наконец машет мне рукой.

Подхожу к треноге и между домов хутора вижу двоих в форме.

Коротышка спрашивает:

— Пограничники?

Я киваю. Хотя, по сути дела, они даже не солдаты, а таможенные инспектора и просто нагрянули на хутор с проверкой.

— А где у них застава? Вы тоже не видите?

Обследую деревню и, хорошенько присмотревшись,

останавливаюсь на одном доме. Казармы все на одно лицо.

— Вон тот желтый дом.

Он тоже смотрит в прибор и льстиво говорит:

— Какие у вас глаза хорошие!

Похвала мне как маслом по сердцу.

— Как вы думаете, — начинает толстяк, — как там обращаются… как бы это сказать, ну словом, с теми, кто переходит границу?

Я пожимаю плечами.

— Никогда над этим не задумывался.

Толстяк рассмеялся.

— А, глупости, так, в голову взбрело. Знаете…

Он не заканчивает фразу и шлепает подошвой туфли по грязи. Длинный заканчивает его мысль:

— Что поделаешь. Знаете, здесь странные мысли приходят в голову. — Он смотрит спокойно и неподвижно. — Думаю, оно и понятно.

— Почему же понятно? — недоумеваю я.

— Потому что граница — место особенное. Любая граница.

— Это для кого как.

— Для меня особенное, — пожимает плечами долговязый.

— Охотно верю. Кому такие мысли приходят в голову, для того, конечно!

— Какие мысли?

— Откуда я знаю? Сами же говорите, особенные.

Я почти ликую, что припер его к стенке. Но он спокойно пожимает плечами.

— Откуда вам знать, о чем я думаю?

— Я не знаю, но чувствую.

— Этим не проживешь. — Он машет рукой, и лицо его оживляется. — Чутье больше собаке, под стать.

Он двигает носом и дважды игриво и насмешливо тявкает.

Тут в разговор встревает коротышка:

— Не представляю, зачем люди за границу сбегают?

— Из жажды приключений. Главным образом молокососы, — отвечаю я. — Работать не желают. Думают, там лучше.

— А, такое здравому человеку и в голову не придет.

— А может, им просто порядок наш не нравится.

— Вот, вот! О том и речь! Ну что это за люди? Ну скажите? Разве не ничтожества, не мошенники? Покинуть родину, отречься от земли, что взрастила и вскормила. Это ведь то же самое, что от матери отречься.

Он размахивает руками и говорит, говорит. И надо отдать должное, умно говорит. Я поглядываю на долговязого: что он на это скажет. Но тот не обращает на нас никакого внимания.

А толстяк продолжает с пафосом:

— Что его ждет за границей? А?

— Да. Но все же, знаете…

— Не человек, кто на такое способен. Мне бы и во сне такое в голову не пришло. Поверьте.

Как не поверить! Верно говорит, будто моими словами!

— Никогда бы в голову не пришло, никогда! Я люблю свою родину.

Я уже собирался сказать ему, что совершенно с ним согласен, как вдруг заговорил длинный, голос его звучал глухо:

— Я долгие годы жил в Граце.

Толстяк набросился на него:

— Ну и?

— И ничего.

Он отходит и садится ка корточки.

Коротышка толстяк стоит в воинственной позе: плащ развевается, лицо горит. Он смотрит на меня как собака: выжидающе, дрожа от нетерпения, ждет не дождется, чтобы я подал знак, науськал. А я смотрю на длинного, тот сидит, поджав ноги и наклонясь вперед. Будто ждет удара и прячет тело между колен. Его явно задели за живое слова толстяка; я торжествую, испытывая мстительную радость от неожиданной победы. Но он взглянул на меня и сказал:

— А теперь я все же здесь.

Смотрю ему в лицо. Ни один мускул не дрогнет. Серые глаза спокойны и неподвижны; они так самоуверенно впиваются в мои, что я невольно отворачиваюсь.