На крыльях
Шрифт:
Услышав знакомое название, М. быстро взял карту, отыскал его слева от линии маршрута, поставил крестик и записал курс и время. Илья Нефёдович усмехнулся:
— Вот так бы и давно! Работать надо, ты же на службе… Эх!..
Мощный шквал ветра так накренил самолёт, что Дорохов с трудом удержал машину. Слева золотыми искрами рассыпалась молния. Дорохов взял правее, зорко всматриваясь в небо.
— Сбегай к пассажирам, успокой их, — кивнул он бортмеханику.
Бортмеханик быстро сходил к пассажирам и вернулся.
— Всё в порядке, командир.
— Ох, и племя, эти женщины! — расхохотался Дорохов. — Скажи, что посмотреть вблизи, конечно, можно, ню рассказать ей уже не придётся!..
Это невинное происшествие развеселило и второго пилота, нервное напряжение у него как бы разрядилось.
Теперь вели самолёт вдвоём, и Дорохов больше не упрекал своего молодого напарника.
— Включай рацию, — сказал командир Комкову. — Передай: грозы на трассе нет, всё в порядке…
— Понял, командир!
— Ну, сможешь сам восстановить ориентировку? — спросил Илья Нефёдович у М.
Второй пилот сосредоточенно углубился в карту, посмотрел на неё и на свои записи, и пожал плечами.
— Плохо… — вздохнул Илья Нефёдович, разворачивая самолёт влево, потом немного вправо. — Говорил тебе: изучи на память весь район полётов так, чтобы в любую минуту мог нарисовать его на бумаге. Не слушаешь…
Сам он в совершенстве владел искусством быстро читать карту, сличать её с землей и запоминать главные ориентиры на земле, не засоряя своё внимание мелочами, которые могут лишь сбить лётчика с толку.
Набрав прежнюю высоту полёта, он включил автопилот.
— Вон впереди Венёв, — сказал он. — Если хочешь, проверим.
Он включил радиокомпас и настроил его. Тонкая стрелка дрогнула, побежала влево и замерла на нуле! Впереди был Венёв…
* * *
19 апреля 1954 года днём была отличная ясная погода и, подлетев к Ростовскому аэропорту, мы сразу увидели с воздуха пустую толпу у перрона.
— На виду у всех будем садиться, — сказал мне командир, — надо постараться.
— Есть постараться, — бодро отвечаю я.
Вошли в круг, сделали четвёртый разворот, уточнили расчёт — всё в порядке. До этого нам приходилось сотни раз садиться днём и ночью, на обледеневшем самолёте, при сильных боковых ветрах, в дождь и болтанку, на многих аэродромах, но…
Но садиться на своём, так сказать, родном аэродроме, в присутствии всего нашего коллектива, в котором даже каждая машинистка может с абсолютной точностью прокомментировать любую посадку, в таких условиях, не предусмотренных ни одним наставлением по производству полётов, нам приходилось впервые.
И мы, естественно, усердно «старались»…
— Высота — 100, скорость — 180, — отчётливо подсказывает бортмеханик Володя Клинк. — Высота — 50, скорость — 180…
— Выпустить щитки.
— Есть выпустить щитки! Высота — 40, скорость — 160… Высота — 20, скорость — 160… —
И чем ближе бетонка, тем учащённее бьётся моё сердце, тем сильнее желание неслышно «притереть» машину у посадочных знаков.
Плавно стали выбирать самолёт из угла планирования, придавая посадке красивый профиль и, разумеется, ещё больше стараемся. Высота 3… 2… 1 метр… Вот-вот сейчас «притрём»… и вдруг — о, ужас! — самолёт чиркнул колесами о бетон, отошёл от земли сантиметров на двадцать и снова опустился на колеса, да так и побежал с «недобранным хвостом»…
«Постарались!..»
К перрону подрулили мрачные и не смотрим друг на друга. Выключили моторы. Сошли все пассажиры… Мы значительно дольше обычного возимся в своей кабине и неохотно сходим по трапу.
Миновать встречу с товарищами невозможно. Идём к аэровокзалу нехотя. Вот видим могучую фигуру командира, поодаль — его заместитель по политчасти, рядом с ним начальник политотдела — всё начальство!..
— Здорово, лётчики! — весело кричат нам товарищи. — С отличной посадкой вас!
И пошло… Им-то весело, а нам?.. Теперь мы представляем, как трудно будет садиться Дорохову, который летит тоже из Москвы, следом за нами. Хотя бы он поскорее сел…
А пока все внимание уделено нам.
— Идёт у вас дело, — беззлобно трунят над нами. — «Козлы» делать научились, теперь надо взяться за расчёт и садиться не в начале, а в конце полосы!
Терпим. И хотя «козла» у нас не было, прощаем товарищам их традиционные лётные преувеличения.
Впрочем, кое-кто унимает остряков:
— Будет вам из мухи слона делать…
Ох, и злая эта «муха»!
На наше счастье в небе послышался рокот моторов и в круг вошел самолёт Л-4878. Это — Дорохов. Ровно в 15 часов 40 минут Илья Нефёдович мастерски посадил свой воздушный корабль на три точки. В толпе лётчиков раздается одобрительный гул.
— Отлично «притёр» старик!
— Полагать надо. Десять тысяч часов он налетал только на ЛИ-2!
— Да, летает человек, ничего не скажешь!
Вскоре самолёт Дорохова подрулил к перрону, и все, как по сигналу, побежали к нему. У многих в руках букеты цветов.
Когда из самолёта стали выходить пассажиры, их изумлению не было конца — столько людей, цветы, фотокорреспонденты, журналисты! Почти все они, не понимая в чем дело, в сильном смущении старались поскорее уйти в сторону от этой шумной и радостной встречи.
Вышли пассажиры, носильщики с чемоданами, встречающий врач… В двери показалась высокая, слегка сутуловатая фипура в костюме аэрофлотца. Это Илья Нефёдович. Он никак не может решиться выйти, не привык к почестям, да и не любит их.
Потом, низко пригнув голову, выходит на трап. Гром аплодисментов встретил его. Волнуясь, Илья Нефёдович сошел по ступеням и направился к командиру.
Все стихли.
— Товарищ командир, — докладывает он, — экипаж самолёта 48–78 выполнил рейсовый полёт по маршруту: Москва — Воронеж — Ростов. На борту всё в порядке.