На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
Шрифт:
Птице отрезали крылья
1937 год начался для меня очень счастливо. Уже в день своего рождения, 7 февраля, я получила письмо из Москвы, что меня сильно удивило, так как никаких знакомых в столице у меня не было.
Письмо из Госиздата начиналось примерно так: «Просматривая литературу, выходящую на периферии, мы прочли вашу повесть «Побежденное прошлое» о беспризорнице Любке, напечатанную в альманахе «Литературный Саратов» № 1. Если ваши другие произведения по качеству не хуже, то присылайте, а лучше всего сами привозите, с удовольствием будем издавать
Это был лучший подарок ко дню моего рождения, и я немедля занялась подготовкой своей рукописи для Госиздата.
В апреле я уже привезла ее в Москву. В издательстве приняли меня тепло, хотели устроить в гостиницу, но усомнились, хватит ли у меня денег (плоховато была одета), устроили в какое-то литературное общежитие.
Рукопись прочли, одобрили и к 1 мая уже заключили со мной договор на книгу рассказов.
По рекомендации издательства журнал «Красноармеец, краснофлотец» принял к печати мой рассказ «Партизанка» и тут же пустил его в производство.
Получив гонорар, я первым делом отправилась в какой-то универмаг, приобрела чемодан и принялась покупать и складывать в него подарки для родных и друзей. Себе я нашла в ателье шелковое черное, очень элегантное платье, от которого была в полном восторге, удалось купить в тон и красивые туфельки на французском каблучке.
Обратный билет я купила на 10 мая, хотелось лучше осмотреть Москву и побывать в театрах.
Утром 1 мая 1937 года я стояла на тротуаре и смотрела на проходившую мимо демонстрацию, вливавшуюся на Красную площадь. Рядом со мной стояли двое командиров Красной Армии. Они вполголоса — очень тихо — рассуждали о Сталине. Но слух у меня тогда был весьма хороший, да и тема показалась интересной, и я, что называется, «навострила ушки». Командиры шептали о том, что Сталин буквально обезглавливает армию, уничтожает ее лучших, способнейших, талантливейших военачальников.
То, что говорили о Сталине эти двое, для меня не было новостью. Мне приходилось беседовать с папиными друзьями — старыми большевиками и даже соратниками Ленина. Эти люди были чисты и наивны… Они обращались в Центральный Комитет с протестом, требуя убрать Сталина из ЦК. С ними расправлялись сразу. Расстреливали или ссылали на Колыму, где они погибали при каком-нибудь массовом расстреле. (Об этом я узнала много позже.)
Я со школьной скамьи знала, какое несчастье для моей родины, что так рано умер Ленин и что, несмотря на его протест, в свое время партия допустила хитрого, неумного, завистливого, жестокого Сталина к необузданной власти, какой не было ни у одного императора (разве что у Ивана IV). Аресты шли каждую ночь, почти в каждом доме. На заводах, в учреждениях, школах, университетах, в академиях. Уничтожались самые способные, самые талантливые. Иногда для ареста было достаточно, что этот человек — личность!
В Саратовском отделении Союза писателей нашелся свой злой дух. Бездарный, завистливый поэт. По его доносам посадили более ста невинных людей. Сначала он «сажал» по одному, но с 1936 года стал «сажать» пачками.
Меня взяли последней в нашей «группе» 4 октября 1937 года. На месяц позже, чем было запланировано. Дело в том, что в то время у нас провалились полы, и мы на время ремонта переехали
День ареста отпечатался в моей памяти до мельчайших деталей, до последнего оттенка окраски.
Проснулась я в десять утра. Сестренка давно ушла в училище (она училась в художественном, на втором курсе). За чаем я рассказала маме неприятный сон. Будто я поднялась на второй этаж какого-то сумрачного здания, долго шла по коридору и вошла в комнату. За письменным столом сидел какой-то мужчина и, пригласив меня садиться, протянул мне недошитую мужскую сорочку.
— Вот мы сшили полотняную рубашку для Павла Федоровича Липендина, — сказал он, — осталось несколько стежков. Дошейте, пожалуйста, ведь он, как секретарь обкома по пропаганде, очень ценил вас, подолгу беседовал с вами…
И он протянул мне недошитую рубашку. Я наотрез отказалась ее взять. Мужчина стал угрожающе подниматься, и я проснулась.
— Какой нехороший сон, — вздохнула мама. — Устроили в руководстве обкома какую-то свистопляску: арестовали первого секретаря Криницкого, через неделю — ставшего на его место Барышева берут, а потом Липендина. Сколько был Павел Федорович секретарем обкома?
— Четыре дня.
— Черт-те что! Такой хороший человек. Настоящий коммунист… Ты куда собираешься?
— К редактору газеты. Давно там не была.
— Какое платье наденешь?
— Черное крепдешиновое.
— Правильно, оно тебе очень идет.
Из дома мы вышли вместе. Дошли до Крытого рынка, куда направлялась мама. Я поцеловала ее и перешла на другую сторону улицы. Но почему-то еще раз перебежала улицу и еще несколько раз поцеловала маму крепко, крепко. Когда уходила, оглянулась, мама все смотрела мне вслед и махала рукой. Не скоро она меня увидела вновь.
Редактор Касперский обрадовался моему приходу и дал мне задание написать очерк о депутате.
— Идите прямо сейчас в горсовет, где вам дадут имена лучших депутатов.
В коридоре меня ждал крайне взволнованный секретарь редакции, он сказал, что ему очень необходимо со мной поговорить, и просил зайти к нему. Я зашла. Но он не мог выдавить из себя ни слова и чуть не плакал, глядя на меня. Тогда я не знала, что ему поручили сообщить в НКВД, как только я приду в редакцию.
— Я слушаю тебя, — нетерпеливо сказала я. Но так как он ничего не мог придумать, то я пошла в горсовет.
День выдался совсем летним — солнечный, жаркий. В горсовете я несколько задержалась, но зато выбрала, о ком именно писать очерк. Взяла адрес. Выйдя на улицу, я вдруг почувствовала, что проголодалась, и решила зайти в кафе, чтобы выпить чашечку кофе и съесть пирожное. Меня окликнула худощавая, очень некрасивая молодая женщина в темно-красном шерстяном платье и огромных черепаховых очках, что-то в ней было обезьянье.
— Вы Валентина Мухина? — осведомилась она. Решив, что это одна из моих почитательниц (они у меня уже появились, особенно после рассказа «Чей ребенок»), я с улыбкой подтвердила это.